Надежда Вольпин - Свидание с другом

Вышедший было проводить жену, возвращается Почем-Соль.

— Едем! — зовет он Есенина. — Я подрядил извозчика. Подкину вас в «Стойло», а сам по делам.

Сергей усаживает меня «третьей лишней» в сани между собой и Колобовым. Тот удивлен:

— Да что она — бестелесная? Стала третьей, а тесней не стало!

— Да! — подхватил Сергей.— Совсем тоненькая!

В голосе нежность и... разочарованность

А я и впрямь таю на глазах: идет туберкулезный процесс в легких, но я узнаю об этом только через три-четыре месяца.

ИЗДАТЕЛЬ

Зима с двадцать первого на двадцать второй. Хозяйски развалившись, он сидит в ложе имажинистов. На нем бобровая шапка, шуба, крытая черным сукном, бобровый воротник с обильной сединой. Одна пола откинута, и видим — шуба-то и вся на бобрах!

Есенина отозвали приятели к другому столику. Отошел и сидевший с нами художник Дид-Ладо. Я остаюсь владельцем шубы одна. Мне уже известно, кто он: издатель «Альционы» (?) Вольфсон. Есенин издалека все косится на нас...

«Шуба» оказался скучным собеседником — или я была ему скучна? Предложил мне вина — я наотрез отказалась. Спросил, выходило ли у меня что-либо в печати. Нет, пока ничего. Меня знают только по эстрадным выступлениям. Когда я встала, Вольфсон предложил:

— Меня ждет извозчик. Если разрешите, я вас подвезу.— Справился, где я живу.

— Неподалеку. В Хлебном переулке.

Мы еще не дошли до выхода, когда Есенин отозвал меня на минутку.

— Учтите: это очень дурной человек.

Я усмехнулась: это видно по лицу — да и по шубе.

В те дни у меня с Сергеем был очередной разлад. Из «Стойла» меня всегда кто-нибудь провожал. Свой переулок я в шутку называла «Пятисобачьим», потому что в нем проживало пять поэтов; да и на Молчановке жили Буданцев с Ильиной. Нередко шли со мною Иван Грузинов или Марцелл Рабинович, случалось — Ечеистов и другие художники... Сергей всегда ревниво смотрел нам вслед, однако ни тут же, ни при новой встрече не позволял себе худого слова о моих провожатых, хотя, конечно, среди них были люди сомнительной нравственности или дурного обхождения с увлекшейся девушкой. Что же сейчас побудило поэта предупредить меня? Не мог же он испугаться, что меня соблазнит явно богатый поклонник! Уж настолько он должен бы меня знать! Нет, не в роскошестве дело, не в шубе. Знаю, что тебя смутило, Сергей. Поэтесса, думаешь, пойдет на многое, чтобы только вышла у нее книжечка стихов.

А «поклонник», пока мы ехали, не позволил себе никаких вольностей.

ВЕРНУСЬ - ДРУГОЙ БУДУ!

Год двадцать второй. Зима (февраль?). Есенин зазвал меня к себе... Днем... На прощанье.

— Еду в Персию!

Не помню, кто еще в комнате. Ваня Старцев? Или «Почем-Соль»? Сергей нежен со мной, как никогда.

Вдруг встает. Вытаскивает откуда-то квадратный листок полутвердого картона — размер чуть побольше, чем, скажем, «Харчевня зорь». Цвет темно-желтый. Сверху печатными, крупными буквами (вырезанными из газетных заголовков и наклеенными): «Сергей Есенин».

Посередине страницы — тоже печатным, но еще крупнее:

СТРАНА НЕГОДЯЕВ

Любопытная черта: едва приступив к новой вещи, Есенин уже видит ее в мыслях книжкой.

Мне чудится: не так он устремился в Персию, как бежит от Изадоры, от пьяного угара. Иван-дурак бросает свою заморскую царицу! Потому так и тянется сейчас ко мне.

Когда я поднялась уходить, он взял мои руки — каждую в свою — повернул ладонями кверху, широко их развел и крепко каждую поцеловал в самую середину ладони (в уме мелькнуло: стигматы разглядел!).

— Вернусь, другой буду!

Помолчав, добавляет — на «ты».

— Жди!

Долго ждать не пришлось. Чуть не через две недели примчался назад. Прямо в объятия Дункан. А Персия сорвалась.

НА КРЫШЕ

Было это, видимо, незадолго до отъезда Сергея с Дункан — уже после несостоявшейся Персии. Сергей без приглашения разыскал меня в коминтерновском общежитии в Глазовом переулке: семиэтажный — или выше того? — домина. Постучался в мою комнату.

— Что за жилье? Коробочка! Зачем вы сюда перебрались, ведь у вас с сестрой была такая чудесная комната, просторная... чуть не зала. Добыли бы что-нибудь для вашей Любы... Для отца смогли же...

От этого, объясняю, Люба перестраховалась: поставила к нам спасенный мамин рояль. Я сбежала в эту конуру коминтерновскую (для того и на работу к ним устроилась) не так от сестры, как от ее музыки. Да и надоело — вечно подселялись родичи. Сюда уж не въедут! Такие заботы Сергею непонятны. Сам он и не любит, и не может жить, как я, один!

— Вы слишком добрая,— поучает.— Обо всех вам забота, только не о себе.

Это было среди бела дня. Со своего пятого этажа я веду Сергея наверх, на обширную плоскую крышу — мой «закоулок для прогулок». Отсюда открывается чудесный вид на город! Сейчас тут никого, рабочий день еще не кончился. Стоим вдвоем у самой баллюстрады, совсем низенькой.

— Если вас это повеселит,— говорю,— могу спрыгнуть вниз.

Сергей испуганно оттягивает меня к середине площадки. Явно забоялся, усмотрев в моих словах вполне осуществимую угрозу. Или и самого, как бывает, поманило... нет, не «плюнуть с высоты дяденьке на кепку», а ринуться вниз головой? Не мог бы в тот час поручиться не за меня одну, а и за себя? Или тянула и втайне страшила предстоящая поездка? Это было мне тогда ясно из всего, что он успел высказать в разговоре. Сорвались и такие слова: «Нужно ли? Сам не знаю...»

И еще: «Будешь меня ждать? Знаю, будешь!»

Почти просьба. И заповедь.

Хотя на этот раз он не посмел, как при сборах в Персию (давно ли?), прямо сказать: «Жди».

А я в мыслях вдвойне осудила тогда Сергея за эту его попытку «оставить меня за собой ожидающую, чтобы и после продолжать мучительство». Мне чудится: с меня с живой кожа содрана — а он еще и солью норовит посыпать...

И с болью вдруг поняла: не меня он терзает, не может не терзать, а самого себя!

К осуждению прибавилась горькая жалость.

ФЕТИДА*

Душу пропил дьяволу.

Звездный гуд в башке.

Закидало палубу

Чехардой ракет.

Мол пустеет, берег стынет

Звездный гуд в ночной мошне

О любезном смертном сыне

Плачет Фетис в тишине

Дном звенели радуги

О моей любви.

Где дельфины прядали.

Там следы твои.

Камень в руку друг мне сунет

Ночь в лицо швырнет звездой

О любезном смертном сыне

Плачет Фетис — в дождь и зной

Звезды. Веет холодом

От летейских пчел

Тем, кто счастью смолоду

Подвиг предпочел.

Золотую славу чая,

Плечи воина болят,

А по нем уже скучают

Елисейские поля!

Губы сушит засухой..

Милый, пощади!

Только намять ласкова

На моей груди.

Даже пчелам больно жалить.

Плечи подвигом болят.

Это нам пора отчалить

В Елисейские поля!

Часть третья