Леонид Леванович - Рассказы

Дошли до деревни Живунь. Я уже говорила: жила таи в крайней хате. Согнали нас в сарай моей хозяйки. В избе немцы. На дворе, где мы рубили дрова, валялись коровьи ноги, кости. В сарае — солома, мы растрясли ее, сели кто где. В дверях часовой. А моя Верка так плачет, спасу нет. Я качаю ее и сама плачу. Немец приоткрыл дверь, спрашивает: чего она? Я молчу, а женщины показывают — ам-ам, есть хочет. Вскоре часовой сменился. Вечерело. Замерзли мы, дрожим от холода. Потом открываются двери, приносит тот часовой в котелке горохового супу и подает мне… Женщины говорят: спроси, что с нами будет. Я спросила, немец ответил: погонят дальше, а что там будет, он не знает. Верка моя супу не ела, взяла в рот и выплюнула. Отдала я суп другим детям.

Потом заходит худощавый, как дятел, немец с палкой в руках, награды, кресты на кителе, и на ломаном русском приказывает всем встать. «Вы есть руски женщин и дети. Мы вас не трогайт. Вы пойдете в дома жить. Но после шести вечера не выходить улица». И по очереди стал допрашивать: «Где твой муж? Где твой отец?» — у детей спрашивал. Мы подучили малых: говорите — умер, погиб. Марьиному малышу показал офицер шоколадку и спрашивает: «Где ест твой папка?» Мальчик: «Не знаю, что он ест. Он погиб». Офицер спрятал шоколадку и спрашивает у меня — а я была самая молодая: «Где твой муж? Партизан? Комиссар? Я тебя растреляйт…» А я так измучилась. Думаю, здесь хоть знакомые люди, будут знать, как погибла. Стреляй, говорю, только разом с дитем. Прижала Верку, а она кугакает во весь голос. Немец палкой тычет: «Фрау комисар! Растреляйт ее!» — и достает пистолет.

Другие немцы стоят, молча наблюдают. А мне подкатило что-то под сердце, никакого страху нет. «Стреляй, выродок!» — и смотрю ему в глаза. Незнакомая старуха подошла ко мне, проси, говорит. Может, отпустит, помилует. А я будто окаменела. Бабуся в ноги ему: «Паночек. У нее нема мужа. Погиб. Она одинокая, сиротка». Многие знали, что мой Петрок в партизанах. Но никто не выдал. Молодой немец говорит офицеру, что я могу по-немецки. Тогда он спрашивает: «какое твое последнее желание?» Я отвечаю. Чтобы русский солдат расстрелял твою семью. Сначала по-русски, потом на грубом немецком. Ну вот и все, думаю, это последнее, что вижу на белом свете, и Верку прижимаю к себе. «Ви думай, это возможно? — офицер долго смотрел на меня. — Ви есть храбрый женщин. И еще отчень молодой. Сегодня я вам дарью жизнь».

Разошлись по хатам. Окна везде повыбиты, ветер гуляет. Поселились в одной избе три семьи. Нашли в погребе немного свеклы, хлопчик Марьин притащил коровью ногу с того двора, где немцы стояли. Варили ту ногу пять дней. На шестой уже не было никакого навару. Женщин гоняли на работу. Вырубали по приказу немцев кусты у дороги, жгли их… Я не ходила, дитя не было на кого оставить. Как-то в воскресенье одна женщина дала мне щепотку пшена. Взялась я варить кашу в кружке. Часов около десяти вбегает немец: все на работу, сбор в конце деревни, вечером все вернетесь, детей оставляйте. Мы попросили женщину из соседней избы — у нее были ноги отморожены — чтоб присмотрела наших детей. С нами жила Валя с тремя детьми: мальчики десяти и семи лет и девочка лет четырёх. Вышли мы, а моя Верка и зашлась плачем. Вернулась, взяла ее.

Собрали нас всех. Переводчик и говорит: вы пойдете на работу, вечером вернетесь, детей не берите. Я спряталась среди женщин с Веркой. Ну, погнали нас. Немцы на конях, а мы пешком. Гонят и гонят. И все уже поняли, что не на работу. Как заголосили женщины, которые оставили детей, и назад бежать. А немцы их- нагайками. Я иду, Верку на руках несу. Откуда сила бралась, не знаю. Кашу несу в кружке. Даю недоваренную Верке…

Поезд остановился. Студентка в очках глянула в окно.

— Ой, это моя станция. Поезд стоит пятнадцать минут. Успею. Ну а дальше?..

— Чем дальше, тем страшнее. — Рассказчица передернула плечами, будто от озноба, застегнула кофту на все пуговицы. — С нами гнали троих партизан, незнакомых. Измученные, в нижнем белье, на ногах — цепи, руки связанные сзади. Идти они уже не могли. Один упал, его пристрелили. Двое еще тащились. Свернул один в сторону — и того застрелили. Потом третий упал, его лошадьми затоптали. Так нас гнали километров пятнадцать. Пригнали в деревню Лесковичи. Там полно немцев. В бараках наши пленные. Приказали нам сесть и сидеть. Все попадали на землю. Вышел переводчик и сказал: «Немецкая власть вас не тронет, если вы сами отдадите, что есть у вас из ценных вещей. Если найдем мы — расстрел». Повторил это три раза. Все молчат. Потом один немец начал обыскивать в первом ряду. Ничегошеньки не нашел и перестал обыскивать.

Просидели мы часа три. Снова погнали. И пригнали в деревню Заболотье. На краю стояла хата, обнесенная колючей проволокой. Двор зарос зеленой травой. Раньше тут была школа. Сели на дворе — рядом со мной Ядя, молодая красивая женщина, в дороге с ней познакомилась, и Настя с девочкой лет четырех. Сидим, склонив головы. Приходит человек в сером костюме, в шляпе, с усиками. Обошел кругом, повернулся к нам, уставился на Ядю. Она спрашивает: «Что с нами будет?» А он: «Вас разделят на три группы, там будет видно». — «А в какую группу лучше идти?» — «Лучше в группу с детьми и стариками. Только прячьте лица», Так и сделали. Пришел начальник, сказал по-немецки. Переводчик объяснил: женщины с детьми — сюда, молодые — сюда, старики — сюда. Я пошла к пожилым. Ядя и Настя, пригнувшись, за мной. Переводчик прошел, будто проверил, и говорит: «Сидите. Не поднимайтесь, пока начальник не уйдет».

— Ой, тетенька, мне надо выходить, — подхватилась студентка в очках. — Скажите, Верка ваша жива?

— Еду к ней в гости. Внучку хочу повидать. Картошку подмогу выкопать.

— Ну и слава Богу. Желаю вам, тетенька, крепкого здоровья. Живите долго. Можно я вас поцелую? — И, не ожидая ответа, поцеловала рассказчицу в щеку, чмокнула подругу, кивнула мне и побежала.

Поезд уже отправлялся. Проплывали мимо светлые шары фонарей.

— А что было дальше? Простите, как вас зовут? — спросил я.

— Анна Денисовна… Что дальше? Молодых погнали в Неметчину. Старых и с детьми которые — жить в деревню. Мы пошли разом — Марья с двумя ребятишками, Ядя и Настя. Отвели нам старую хату с маленькими окошками. А через дорогу стоял большой новый дом. Там жил переводчик. Он приженился, был у него малый ребенок — может, с полгодика. Переводчик часто приходил к нам, рассказывал о себе, работал учителем под Смоленском, немцы заставили служить им, и скоро ему придется расплачиваться за свою службу.

Как-то ночью слышим сильный взрыв. Утром по улице патрули немецкие ходят. Подбежали ко мне двое. Схватили и повели. Я плачу, прошусь, ничего не слушают. Догнал нас переводчик. Как начал им говорить по-немецки, как начал, а они злые, герегечут, тащат меня. Наконец отпустили. Вхожу в избу белая, как полотно. Целый день сидели мы дома. Под вечер заходит переводчик и говорит, что партизаны заминировали дорогу, и подорвался немецкий начальник. Вот фрицы и забегали. Завтра снова будут хватать молодых в Германию. Начнут около двенадцати. Прячьтесь. Настя, Ядвига и я пошли в сарай. Там стоял большой сундук. Ну, куфар. В нем клубки льняной пряжи. Мы их спрятали в другое место, а сами залезли в сундук. Марья закрыла нас — сама в избу, детей уложила на полу, мол. тиф. Мы приоткрыли крышку, чтоб не задохнуться. И сидим. Слышим голоса. Идут немцы в сарай. Переводчик поторкал палкой в солому, сказал что-то по-немецки, а мы- ни живые ни мертвые, задыхаемся. Немцы зачихали от пыли и пошли в избу. Мы опять открыли крышку, вздохнули. Из дома фрицы выкатились быстро. Тифа они как огня боялись. Приходит Марья. Зовет домой. Заходим, а там сидит переводчик, ухмыляется: «Ну что, куропатки, живы? Скажите мне спасибо». Начертил нам план. Как можно обойти посты.