Семен Унковский - Записки моряка. 1803–1819 гг.

При таких плаваниях и лавировке под паруса меня забавляло то, что пешеходы — мужички, возвращавшиеся домой из Калуги к празднику св. Пасхи, перевозились от Плетневки в Колышово с необыкновенною быстротою под парусами и с благодарностью предлагали медные деньги двум таким исправным перевозчикам, и, когда я отказывался брать за перевоз, то они, покачивая головой, никак не могли понять такого бескорыстия. Когда через 7 дней вода сбыла, то прекратились и мои плавания. В начале апреля река стала входить в берега, стали показываться плоты сгонщиков леса по Угре из Смоленской губернии, показалась травка, ракита, береза и ольха и [разные] другие кустовые деревья понемногу начали распускаться, снег везде сошел, дороги стали просыхать, и на святой уже было сухо. Пасха была этот год 14-го апреля. Паром уже был наведен, и ежедневно приносили нам сбор за перевоз. Эта статья хозяйства передана была от тетушки мне и поддерживала наше существование настолько, что мы не очень нуждались. Другая доходная статья Колышовского хозяйства — это были огороды по заливу, в лугах Резвани, дававшие до 2000 рублей асе [игнациями]. Они оставлены были тетушкою для себя. Паром давал круглым числом в лето до 1500 рублей ассигнациями.

В апреле я осмотрел все деревни и земли, доставшиеся мне от тетушки, и ознакомился немного с тем полеводством, которое велось у моей тетушки. Хотя я очень мало знал ведение хорошего сельского хозяйства, по образу моей морской службы я не имел случая видеть правильное земледелие, но здравый смысл, сметливость и некоторое теоретическое понятие, приобретенное мною из хозяйственных книг, прочитанных мною зимою, я уже настолько был посвящен, чтобы видеть недостатки в управлении хозяйством, особенно, когда они резко выказывались.

Тетушка моя была такая умная женщина, каких редко встречал в моей жизни, но была под влиянием старой рутины крепостного управления хозяйством, да притом почти никогда не обозревала сама своего полевого хозяйства, разбросанного по разным деревням, на расстоянии от 10-ти до 25 верст от Колышова; в полях находившихся в черезполосном владении с соседними и со своими собственными крестьянами. Весь сеяный хлеб с разных отдаленных мест свозился в Колышово, где только и существовала хлебня для складывания снопов, рига или гумно для молотьбы и амбары, построенное ее отцом для осыпки зерна. Высевалось в разных местах до 100 четвертей ржи и до 250-ти четвертей ярового хлеба, а собиралось — первой до 300 четвертей, а второго до 600 четвертей. Скотоводство до 80 штук рогатого [скота], больших и маленьких голов было только в Колышове. [Там же находился] и небольшой завод конный, в 15 маток русской породы, без разбора качества, при 3-х жеребцах тоже разной породы. При худом присмотре давали они от двух до трех жеребят. Между тем сено все тратилось и мне совестно было доказывать, что такой порядок никуда не годится, потому что ей казалось, что у нее все хорошо. К столу подавалось хорошее сливочное масло и свежие яйца отпускались на кухню, а к чаю хорошие густые сливки, конечно, только для нее одной. Этого было достаточно! Потом она получала еще оброки с Костромского и Тульского имений [128], те самые, какие получали ее родители без обременения крестьян.

Чистота в комнатах, где жила тетушка, была мало подражаемая, стол и вообще кухня примерная, порядок в прислуге самый изысканный, и всем этим внутренним порядком управления надо было удивляться, в том современном кругу общества, где все было беспорядочно и даже грязно. Она любила читать и жила сосредоточенною сама в себе, в высшей степени нравственно. Управляющий ее Калужского имения был человек старого порядка, являлся к ней с отчетом всякий вечер и подобострастно докладывал, что сделано. Женат он был на женщине, которая за ней ходила — бывшей дворовой девушке ее сердечного друга покойной Веры Николаевны. Этой особе она свято доверяла. Этот управляющий имел несчастье пить запоем, и в это время жена его всегда уверяла тетушку, что он чувствует лихорадку. Одно утро по обыкновению моему я пришел посидеть с нею, и она мне с сожалением сказала, что бедный Дмитрий (так звали управляющего) «опять в лихорадке». Когда я вышел от тетушки, то счел нужным навестить больного. Только что отводили дверь, как мне представилась в халате высокая фигура управителя, пьяного, шатающегося на ногах, а на столе стоял штоф с вином. Он, видимо, сконфузился, но я затворил дверь и ушел, показав, что ошибочно зашел не в ту дверь. Так как у меня не было сношения с ним по делам моего хозяйства, то я и оставил это без внимания, тем более, что я уже заметил, что нетрезвость людей в дворне тетушки, которые не служат у нее, не замечается. Нанятой садовник, заведывавший оранжереей, тоже пивал запоем и поверенный по делам ее, тоже дворовый человек, очень часто бывал пьян, и кучер Фирс, отличный ездок, тоже часто, и башмачник Дмитрий, шивший на нее башмаки, частенько попадался мне пьяным, и метельник Федор, перевозчик на пароме, пивал запоем, Следовательно, все дворовые люди, живущие по своим углам и редко попадающиеся в глаза тетушке, были больны одной болезнью. Но садовник в пьяном состоянии был беспокоен, а потому тетушка приказывала старосте Егору Иванову, мужику трезвому и хорошему исполнителю, без докладу ей класть на него рогатку и привязывать на цепь в застольной, пока не отрезвится. И это всегда исполнялось, не из строгости, а из сострадания к садовнику, который доставлял ей удовольствие выводом любимых ею цветов, до которых тетушка была большая охотница. Один раз приходит ко мне староста и говорит, что садовник чуть было не заколол его ножом, когда он его пьяного усаживал в рогатку. Когда я сказал тетушка о случившемся, она покачала головой и сказала: «Ну, сударик, как же быть?», то я ей ответил: «Лучше сажать в пустой чулан под замок». Она согласилась и уже с того времени не сажали его в рогатку, хотя запой не уничтожился. Раз как-то он ухитрился и подняв в потолке доску, взобрался на чердак и оттуда в слуховое окно выпрыгнул, повредя себе ногу, и все-таки направился в кабак, за две версты в Обухове, но его поймали и опять посадили. Описываю это потому, что нередко видал и вижу снисходительность людей из господ к своей пьяной прислуге, иногда даже таких, которым легко бы было их переменить другими — трезвыми. Но у старых людей сильна бывает привычка к слуге, с которым ему не хочется расстаться, и эта привычка еще не большое зло в частном человеке владельце, но когда видишь эту привязанность в правителе государством, там это ужасное зло, имеющее влияние на все общество государства. Вот почему избирательное правление, даже в этом случае, лучше бюрократического.

Прошел апрель и в половине мая начались посевы яровых хлебов. Тогда я, вставая с восходом солнца, сам являлся в поля на посев и знакомился с этим делом, а вместе узнавал в подробности все клочки земли, мне принадлежащей, в ужасной черезполосице и истощенной до крайности от посевов без удобрения, которое вывозилось только на ближайшие десятины в поля Колышова, а остальные земли назывались запольными, т. е. обрабатывались без всякой пользы для хозяина. Так велось почти во всех имениях черезполосного владения в Калужской губернии, безотчетно, по правилам крепостного порядка. Но были некоторые владельцы, обладающие значительными, единственного владения, имениями, где порядок был иной. При многочисленном скотоводстве, поля их хорошо удобрялись и получались хорошие урожаи, следовательно, и большие доходы. Мне же не суждено было этим наследовать, а пришлось с терпением и деятельным трудом достигать сколько возможно лучшего, а этого лучшего без денежных средств и при той ужасающей черезполосице земли не скоро можно было достигнуть. Препятствием мне служило в перемене старого порядкам и то, что, не будучи хорошо знаком с правильным хозяйством, я опасался портить дело и потерять доверенность своей благодетельной родственницы.