Любовь Овсянникова - Шаги по земле

Мне помнились сельские долго возвращающиеся зазимки, которые схватывали ледком верхние слои грунта и ручьи талой воды, тревожащей обоняние своей неуловимой ароматностью. Под этим ледком ручьи бежали по сельским улицам, словно артерии под стеклянным панцирем. И я, взбудораженная томящимся воображением, пытающимся не столько создавать свои картины мартов и апрелей, сколько насытиться теми, что жили сейчас где-то вдали от меня, по-щенячьи пряла носом и пыталась поймать их желанный запах. Но талый снег в городе ничем не пах, и земля — не пахла.

И перелился март в апрель, сопровождаясь лишь непременными дождичками — странными завесами, за которыми скрываются сокровенности природы. Только где они были здесь, сокровенности? Дриады, покровительницы лесов, охранительницы деревьев, жались по малым островкам парков, сирые и обобранные людьми; нимфы роста трав, распрямления ветвей, шелестения старой опадающей коры не находили здесь места, они спрятали свои полотна и палитры и ничего не создавали; даже мавки, воплощающие смерть прошлого и этим, как можно было думать, расчищающие дорогу растущему, искали новых жертв не здесь — весеннее волшебство не наступало.

Здесь камень одерживал победу. Повсеместно теснимый зельем, живой неподвижностью земли, обвитый в горах и скалах лианами, разрушающийся наступающими мхами да муравой, здесь он защищался людьми и ликовал. И я не чувствовала запаха ожившей природы, не улавливала ни звука, ни веяния лопающихся почек и новых липких зародышей листвы, не слышала симфоний разбуженных крон, гудения сока в них, стона ветвей, не замечала дыхания корневищ, приподнимающих вокруг себя земную грудь. А раньше, живя на одной с ними волне, я улавливала микроскопические колебания всех этих изменений.

Город был слеп и глух к весне, как, собственно, и к любой поре, выбрав одну цель — торжество камня во все изменения солнца над землей. И я задыхалась. Молчащие асфальтовые коросты, благословляемые в осенние хляби, сейчас были ненавистны. Смердящие гудроном и расплавленными мазутами — они брали весну в кольцо своих пагуб и, сжимая до астматических судорог, медленно доводили до лета, без звука, запаха и цвета. Жалко было младенческих всходов, превозмогающих налегший на грунты пласт, деревьев, покинутых охранными духами. Посеяв семена в расщелины домов, на крыши, под ноги прохожим и транспорту, деревья не могли рассчитывать на их прорастание и произрастание.

Всякий раз, идя на свидание с весной, я обманывалась и, возвратившись домой, лишь смотрела в календари. Как страшно сочным апрелям, цветущим майям и июням в городе! Зачем их посылают сюда?

Вторую сессию, или первую летнюю, я сдала с теми же оценками, что и зимнюю, но обошлось без слез — все равно я почувствовала себя уверенней, да и повзрослела, закалилась в людях, как говорится.

Каникулы! Прекрасная пора, пора возвращения домой, в родную среду! К скрипящему непостижимыми гаммами колодцу, зазывному звяканью ведра, к плеску воды в его глубине; к подворью, обрамленному муравой; к дому со сливными желобами и водосборными корытами под ними; к тихой улице с рядами ничейных вишен вдоль усадеб; к полям у дорог — то зеленым, то желтым; к людям, которые здороваются, проходя мимо. Все это было мое, моя душа и плоть, из этого я состояла. Мне нужно было видеть горизонты, то, чего совсем, ни в какой мере не мог дать город. Их ширь, раскрыленность, разбег, разгон! В их неизмеримых охватах дышалось вольготно, душой и мыслями леталось — стремительнее и выше! Хотелось птиц, парящих в поднебесье от любви к полетам, а не по физиологической необходимости, ведь тогда они и поют чаще и песни у них другие. Днем я глядела на разноцветье флокс, фарбитисов, обвивающих наш частокол со стороны улицы, любовалась вездесущими космеями-самосейками, а вечером вдыхала неизъяснимую нежность мирабилиса и ненавязчивый дурман маттиол. Разве при этом я не становилась ими, всесильными, всевластными, пробившимися к солнцу, где их и не ждали? Разве они были не я, тут обитающая, с ними гомонящая, их ласкающая лучами глаз? А в полях — все лето владычествовал шалфей, любимый цветок, и в его разливы вносила свою терпкость полынь, да чуть различимо приправлял этот букет запах хлебов. И не надо мне было других чудес!

Я бежала на невыгоревшие еще пригорки, падала в их прогретость, обнимала пологие спинки и захлебывалась от восторга, от долго ожидаемой встречи. Не они, а я не сохранила обет нерасторжимости и веялась по чужим обиталищам, насквозь искусственным и перенаселенным. В голову приходили стихи, простенькие, как мои степи, и летели они в письмах к Саше Пушкину, моему другу со школьных времен, который служил в армии за пределами Родины:

Как я могла прожить прошлое лето и не заметить своих любимых красот? Ведь я почти ничего не видела, готовилась к вступительным экзаменам, сдавала их, обретаясь по пригородам… И хоть в перерывах между работой над учебниками, компендиумами и конспектами выходила в сад, уже довольно обедненный с годами, но все еще пригодный для гуляний, ела шелковицу с оставшегося у нас на южной меже деревца, грызла ранние яблоки и груши, но заботами, мыслями была не с ним. И это не позволяло полностью окунуться в него, принять его в себя так, чтобы только — сад и я, единым дыханием.

Бегала я тогда и к Людмиле, хотя все меньше оставалась там и все невнимательнее выслушивала рассказы о появившемся бездомном ухажере Саше, бывшем детдомовце, почитателе Дзержинского, который соблазнял ее обещаниями купить плащ к началу учебного года. Помню, меня резанула эта деталь, и я что-то возразила в ответ, но Людмила только ухмыльнулась. И я приняла ее реакцию в своем ключе, мол, она сама понимает — получать такие подарки от мужчины, значит, быть ему обязанной.

Все это было у меня и тогда. Но оно приходило через окуляр главной задачи — поступления в университет. А мне требовалось мыслями и ощущениями слиться с деревьями, их ветвями покачаться на ветрах, их терпением побыть в застывшем одиночестве, их обреченностью постоять под открытым небом, ловя то солнечные лучи, то летящие тени туч, то дожди и молнии. И дышать вместе, и качать головами, и соглашаться с этой жизнью, обниматься и прижиматься друг к другу. Без этого не наступало отдыха и тупилось понимание мира, моей соединенности с ним, нашей нерасторжимости. И глаза вожделели простора — того, что открывался за огородом, с купой домов по правую сторону, бегущих к околице села; с балками и оврагами, с рекой и прудом, с дамбой и каменкой по левую сторону; с туманными, многоярусными, кудрявящимися чащобами диких растений и дальних, за речкой, хуторов.