Любовь Овсянникова - Шаги по земле

Но вот волнительный момент: отзвенел звонок, на первом этаже, где учились младшие школьники, захлопали двери классов, возникли топот и характерный шум-гам. С задержкой в полминуты и из нашего класса вышел учитель, а за ним повалили одноклассники. Вдруг в двери образовался затор. Это Василий Садовой, увидев меня, передумал бежать на улицу, застрял на пороге и застопорил поток остальных. Его дыхание остановилось на вдохе, в глазах сверкнуло ликование, руки выкинулись навстречу мне:

— Ты пришла! — вскрикнул он, а я никак не могла вспомнить его имя, поэтому смотрела и улыбалась, не меняя позы.

— Да, — наконец выдавила я.

— Я так рад! — он схватил меня за руку.

— Мне надо в класс, — я прошмыгнула мимо него, чтобы найти Раю, свою подругу.

Быстро прошли первые дни моего возвращения к занятиям. И напряжение, по крайней мере среди девчонок, спало — Василий Садовой из всех них выбрал меня, и больше никому ждать его благосклонности и стараться ради нее не надо было. Косые взгляды, зависть, шипение за спиной я пережила не замечая, лишь констатируя — у меня были другие заботы. Василий мне понравился, он был собой хорош и занимался старательно, к тому же спортивен, ловок в движениях, особенно преуспевал в баскетболе.

Мы беседовали на переменах, иногда гуляли после уроков, в темное время суток он провожал меня домой. Нам такого общения хватало. Школьные вечера потускнели — мы были самыми старшими, ни от кого не могли ждать уроков и сюрпризов, да и хороших танцоров среди оставшихся уже не было. Само здание школы — величественное, прекрасное, теплое и светлое, перестало меня манить.

И тогда я поняла трагизм человеческого существования и тщету стремления владеть миром, ибо все мы в мире — гости, и миром владеем временно. Ведь и до нас стояло это здание, кому-то принадлежало… Потом случилась революция и в нем разместилась школа. Многие думали, что она принадлежит только им, но они уходили, как ушли Славик, Виктор и Анатолий, как ушел блестящий танцор Алик, и она перестала им принадлежать. Сейчас я считаю, что школа — моя. Но скоро и я уйду, и она перейдет к другим, младшим. Они будут владеть этими классами, писать на наших досках, сидеть за нашими партами и танцевать в нашем зале. Так стоит ли прикипать сердцем к творениям рук человеческих, к миру вообще и считать это все своим владением?

От этих размышлений я находила в себе разное отношение к поколениям старших людей и младших: старших я благодарила за жизнь и комфорт, хотела все о них знать и почитать их, а младших не принимала душой, сопротивлялась их проникновению в мои пределы — с ними мне ничем не хотелось делиться. И это было странно, ведь природой предусмотрено как раз наоборот: все живое забывает родителей и отдает себя детям. Чтобы уравновесить два конца этого дуального коромысла и исправить несправедливость природы, человек собственно и стал человеком, придумав воспитание. Воспитанием он приклоняет себя к предкам, дарит им свою заботу. Отныне мера воспитания для меня определялась отношением человека к родителям: воспитанный человек любит их, хам и варвар — нет, в лучшем случае равнодушен к ним.

Все-таки, почему в частных отношениях так, а в целом, по отношению к обществу, — иначе? Значит, частное и общественное способно вступать в противоречия? На эти вопросы ответы находились не сразу.

Василий неплохо понимал математику, но у него не было знаний, он пришел к нам с тройками в табеле. Учеба стала нашей главной заботой, чтобы наверстать, повторить, вспомнить и подготовиться к вступительным экзаменам. В запасе у нас был всего год. Он заметно подтягивался, чему радовались даже учителя, помню, Татьяна Николаевна хвалила его за свой предмет.

Саше я написала, что у меня появился мальчик, мой одноклассник, и мы собираемся вместе учиться дальше, и, как всегда, стихи:

На что Саша ответил, что одного Ромео пережил, конечно, имя в виду Алика, переживет и второго. И продолжал писать хорошие дружеские письма, как и раньше, исполненные его дыханием: рифмами, ритмами, музыкой, одной мелодией в каждом акценте — не молчи…

Странно, Сашей жила моя суть, им полнилась моя тайная чаша тонких удовольствий — мечтать, бродить по полям в поисках притаившихся по ложбинам (их много еще оставалось, это были шрамы войны — следы от взрывов) цветов, читать и размышлять над прочитанным, писать дневник и письма.

Потом я пересматривала дневник — он был беден, душа улетала в Германию, где служил Саша, с моими письмами, а в дневнике оставались следы моего прилежания, дисциплины, приверженности порядку — надо продолжать свои хроники. В нем означалось мое чувство долга, взятых на себя обязательств, и только.

Романтики и сантиментов не было, была работа над продвижением к цели — поступить в вуз. Василий видел предел своих мечтаний в Запорожском пединституте, выше этого ничего себе не представлял. Возможно, я поломала его будущее?

— Ну какое это высшее образование, — говорила я, — если там даже учатся только четыре года? Надо идти в университет, оттуда тоже можно попасть в школу, было бы желание.

И я Василия уговорила.

Он поступал вместе со мной. Вытягивая его на письменной математике, решая его вариант задания, я наспех написала свои задачи и получила четверку. Это было очень неудачно, потому я потеряла льготы, предусмотренные для золотых медалистов. Надо было сдать профилирующий предмет на пятерку, и тогда меня зачислили бы вне конкурса. А после первой четверки я вынуждена была сдавать все экзамены. Но я к этому была готова, поэтому остальные экзамены сдала на «отлично» и поступила. Зато поступил и Василий.

Как колхозник и выходец из многодетной семьи он получил общежитие и стипендию. Жить и учиться можно было. Это ему понравилось и подвигло на дальнейшее завоевание «плассана» — сразу же, с первых студенческих дней он принялся обхаживать местных девочек, с целью еще более комфортного жизнеустройства. Как только я заметила это, порвала с ним отношения.