Вера Хоружая - Письма на волю

Видела ли ты уже моих товарищей?.. Была ли в клубе? С большой радостью представляю себе тебя в клубе и всюду, где я бывала, — с теми же милыми друзьями моими, которых я никогда не забуду.

Получила ли ты и Лиза [29] Лиза Закс — одна из подруг В. Хоружей. мое письмо от 22 июля?

Давно ли ты в Минске, долго ли еще будешь? Вернешься в Мозырь или поедешь в другой округ? С нетерпением жду твоего письма, знаю, что в нем будет много интересного.

Напиши, Любочка, о своих товарищах по курсам, о впечатлениях, встречах. Попроси Лизу, чтобы она сводила тебя в тот детский дом, где я работала. Узнай, есть ли там еще кто-нибудь из ребят или преподавателей, кто помнит меня; скажи, что я их всех люблю и помню, шлю горячий привет. Напиши, где мои воспитанники — Анищук, Оля и Вася Кобец и все, все мои дорогие, любимые ребятки. Возможно, там еще работает дядька Терешка, передай и ему от меня поклон.

А в коммуне, где жил Римша, уже, наверное, никого не осталось. Куда они все разлетелись, мои голубки родные? Как жаль, что я даже не знаю, кто из моих друзей где находится, не знаю, как о них спрашивать. Но ты же сама, Любочка, знаешь, что всем моим знакомым, кого встретишь, надо обязательно передать мой сердечный привет.

Была ли уже в театре, что там теперь идет? Любочка, меня захлестывают, захлестывают воспоминания…

Пиши мне, пиши как можно больше, пусть напишут и Лиза, и Римша, и все, кто захочет. Это будет для меня большой праздник.

Напиши, Любочка, больше о себе, о своей работе, личной жизни. Как это удивительно, что я должна о вашей жизни узнавать из книг! До сих пор не знаю еще, послала ли ты мне книги…

Еще раз прошу тебя, Любочка, пришли мне две-три самые лучшие белорусские, потому что новых белорусских у меня нет, не видела еще ни одной.

Ну, всего лучшего тебе, всем вам, моим любимым.

Благодарю вас от своего имени и от имени всей нашей коммуны.

Целую вас, жду писем. Пишите, пишите!

Вера

10 октября 1928 г.

Товарищу С.

Ты, вероятно, объяснил себе мое долгое молчание самыми мрачными предположениями, а мне радостно, легко, хорошо. В самые лучшие минуты повторяю:

Никаких угнетенных настроений и в помине нет. Небо голубое, голубое-голубое, и светит горячее яркое солнце.

…Я зачитываюсь поэзией, увлекаюсь экономикой и историей. Учусь с наслаждением, ужасаюсь своему невежеству, все боюсь, что не успею пройти всего, что хочется.

А на свете столько прекрасных книг, столько областей науки!

20 октября 1928 г.

Всем родным.

…Итак, я уже в новой тюрьме. Приехала вчера вечером. Целых два дня была в дороге; видела так много новых людей, новых картин. Представьте себе, что за удовольствие после трех лет.

Тут сижу в одиночке. Здесь нас, политических, очень мало, поэтому еще дороже и интереснее будут ваши письма.

Ох, как теперь буду ждать ваших писем! Смотрите же, не забывайте и пишите, пишите. Денег пока что не посылайте, а лучше пришлите книг.

25 октября 1928 г.

Сестре Надежде.

…В дороге я целых тринадцать часов провела на этапе в обществе «Kontrolnych kobiet» [31] Проституток. . Ну, и наслушалась и насмотрелась! Потом езда по железной дороге. Видишь, сколько новых впечатлений! Успела уже осмотреться в новой тюрьме. Перемена огромная. Прекрасные условия для глубоких философских размышлений: тишина и почти полное одиночество. Совершенно новая для меня обстановка. Вот и теперь сижу в своей одиночке, а вокруг тихо-тихо. Только наверху, надо мной, кто-то мерно без устали шагает по своей камере. Читать, читать!.. Как хорошо, что на свете есть книги!

Без даты

Ей же.

…Мне так странно в новой тюрьме. Подумай только: там нас было двести-триста политических — парней и девушек, а здесь только несколько человек. Там каждую неделю было восемь-десять свиданий, штук десять писем, каждые две-три недели приходили новые с новостями, за стенами — большой город с большой, активной организацией, а тут — одно свидание за два месяца, одно письмо за неделю-полторы, новые не приходят вовсе, а если и приходят, то из другой тюрьмы после двух-трех лет заключения; за стенами маленькое захолустное местечко.

Видишь, какая разница.

Я, конечно, и тут учусь, много читаю, восхищаюсь прекрасным видом реки, которая течет у нас под окнами. Чувствую в себе много силы и бодрости, не знаю, что такое скука, тоска. Радуюсь, что уже идет четвертый год…

Каждое утро просыпаюсь с чувством большой радости, улыбаюсь солнцу, а часто мне грудь распирает радость жизни, сознание своей силы, веры в свою победу, правоту.

Без даты

Комсомольской организации гор. Минска.

Дорогие, родные товарищи, любимые братья мои!

Из далекого уголка фашистской Польши через решетчатое окошечко каторжной тюрьмы пламенно приветствую вас в день радостного праздника — комсомольской годовщины.

Пять долгих лет уже отделяют меня от вас. Но этот день не потерялся среди других дат…

О нет! Что ни год — все равно, на свободе или в тюрьме, — у меня в этот день был особенный праздник.

Товарищи мои родные, милые, как сказать вам, что я чувствую, что переживаю теперь, когда пишу вам, что буду переживать в день годовщины союза?!

Сижу я в своей одиночке, мне светит мерцающая свечка, а вокруг меня стены, снова и снова стены, тишина и ночь…

Пишу вам — и грудь разрывается от боли безмерной, от большой радости. Я с трудом сдерживаю слезы, а далекие, незабываемые образы один за другим проходят перед глазами: комсомольская ячейка, «Азбука коммунизма», первые кружки, учеба, могучий рост.

Комсомол, комсомол! Не пять, а пятнадцать, пятьдесят лет бессильны вырвать из моей памяти эти воспоминания, бессильны заставить меня забыть о том, что комсомол сделал меня большевичкой, воспитал, закалил, научил не только бороться, но и любить революционную борьбу больше всего, больше жизни.

Поэтому день годовщины — для меня большой и радостный праздник. Всей душой хочу я, чтобы мой голос привета и великой любви к вам прорвался через стены и решетки острога, через сотни верст, отделяющие меня от вас, через границы, чтобы долететь до вас и сказать, что никакие тюрьмы, никакие границы не могут разлучить комсомольцев.

Примите же, дорогие товарищи, мой привет и знайте, что и в цепях фашизма я остаюсь комсомолкой.

Так надо ли вам говорить, что фашистский приговор — много лет тяжелого заточения — я приняла с гордо поднятой головой и с «Интернационалом» на устах, что все приговоры, побои, издевательства и угнетения не только не могут сломить меня, но являются новыми, могучими источниками революционной энергии? Надо ли сказать вам, что годы заточения — это годы неустанной работы над воспитанием, укреплением и подготовкой десятков членов партии и комсомола к новым боям, к борьбе на всю жизнь? Надо ли уверять вас, что я отсижу свой срок, ни на минуту не теряя бодрости, не забывая, что я — воспитанник ленинского комсомола, что выйду я из тюрьмы на целую голову выше, с морем энергии, бодрости, любви к революционной борьбе в груди, что со всем этим багажом и новой, во сто раз сильнейшей энергией ринусь в новую борьбу, в борьбу до победы.