Дмитрий Ненюков - От Мировой до Гражданской войны. Воспоминания. 1914–1920

Спустя некоторое время нас пригласили в отдельную комнату, и к нам сейчас же вышел моложавый красивый блондин в казачьей форме и предложил нам сесть. Это и был ясновельможный пан гетман. Разговор длился около часа. Гетман нам сказал, что пригласил нас для совета по делам Черноморского флота, который Украйна решила взять в свое ведение впредь до решения вопроса об отношениях будущей России с Украйной. Гетман нас просил составить записку об управлении флотом и передать ему на утверждение через совет министров, только что тогда образованный. На наш вопрос о границах Украйны, он ответил, что в Украйну войдет Крым, а затем, вероятно, присоединятся и казачьи области до Урала включительно, а в дальнейшем, вероятно, и Москва. При этом гетман понизил голос и сказал, что с нами он будет вполне откровенен. Он взял власть как тяжелый крест, так как не видел другого выхода из положения. С поддержкой немцев и своих хлеборобов, которые его выбрали и которых насчитывается 14 миллионов, он надеется установить прочный порядок сначала в Украйне, а потом и в России. Он не самостийник, а желает только автономии Украйны, на которую она имеет полное право. Для всей России он был и есть монархист и надеется дожить до того времени, когда снова сделается верноподданным законного русского монарха.

Мы сидели и, развесив уши, слушали и верили, но, может быть, и правда, что в то время Скоропадский, еще не опьяненный почетом и властью и не ласкаемый как младший брат императора Вильгельма, правда говорил, что думал. Разговоры о том, что несчастная Украйна стонала несколько веков под игом злокозненной России, начались уже два месяца спустя, когда гетман имел свой двор и принимал всех как коронованная особа. Теперь же он держал себя с нами совсем как равный с равными.

Мы ушли от него почти что очарованные и почти что верящие в близкое избавление России от большевиков.

Теперь нужно было начинать работу, но оказалось, что Покровскому требовалось спешно выехать в Одессу, а Паттон объявил, что никогда проектов не писал и подпишет все, что я напишу. Так мне и пришлось работать одному. Я просидел два дня над эскизным проектом управления морским ведомством в двух вариантах: один в составе военного министерства, а другой при самостоятельном управлении. Само собою, эти проекты были чисто эскизные, где перечислялись только пункты управления и их права и обязанности. Требовалось только разработать принципиальные условия управления, чтобы Совет министров мог понять, в чем состоит дело. К обоим проектам я написал объяснительную записку.

Когда я уже кончил работу, около 12 часов ночи, сидя в номере гостиницы, ко мне явился неизвестно где оба дня пропадавший адмирал Паттон и объявил, что приехал со специальной миссией от дам, чтобы привести меня ужинать. Весь город говорит, что я буду украинским морским министром, и ему дамы приказали доставить меня живого или мертвого в ресторан. Я спросил, интересные ли дамы, и, получив утвердительный ответ, решил поехать, так как моя голова от двухдневной непрерывной канцелярской работы после долгого безделья начала уже, что называется, пухнуть.

Приезжаем: залитый светом ресторан, красивая сервировка, масса элегантной публики, дамы в нарядных платьях, дрессированная прислуга – все пахнуло довоенным старым режимом. Меня представили дамам и мужчинам. Настроение уже было приподнятое благодаря шампанскому, лившемуся рекой, и меня приняли с радостными восклицаниями. Здесь был вновь назначенный министр внутренних дел Варанович, [278]впоследствии расстрелянный петлюровцами, с женой и еще несколько дам и мужчин из так называемых хлеборобов, а на самом деле крупных помещиков и сахарозаводчиков. Ужин был изысканный, веселый и политый обильно шампанским. Настроение было самое оптимистическое. Все крепко надеялись на немецкие штыки и несокрушимую силу императора Вильгельма. О большевиках говорили как о кошмаре далекого прошлого, который уже не может повториться.

Я пробовал войти в общий тон, но это мне как-то не удавалось. В этом уповании на штыки недавних противников чувствовалось что-то фальшивое и ненатуральное, а столь скорое забвение кошмаров большевизма также не сулило ничего хорошего. Домой я вернулся скорее подавленным, чем довольным приятно проведенным вечером.

На другой день утром я отправился к премьеру Украйны пану Лизогубу [279]со своей запиской. Это оказался премилый человек, типичный кадет прогрессивной направленности, со всеми свойственному этому классу людей достоинствами и недостатками. Ему бы было хорошо сидеть в своем уютном кабинете, окруженным книгами и бумагами, а не управлять вновь создающимся государством среди разбушевавшихся стихий. Он принял мою записку и сказал, что, ввиду массы неотложных дел, рассмотрение ее, вероятно, затянется, и предложил мне заняться выработкой штатов проектированных учреждений. На это я ему ответил, что здесь, в Киеве, за неимением нужных справок и материалов, этого исполнить нельзя, а потому лучше всего образовать из компетентных людей в Одессе комиссию, которой и поручить эту работу. Он сейчас же согласился и дал мне карт-бланш на составление комиссии. На том мы с ним и порешили.

Так как я уже опоздал к скорому поезду, то пришлось остаться еще на целый день в Киеве. Я употребил это время на прогулки по городу во всех направлениях. Киев, также как и Одесса, при немцах почистился и на улицах везде был относительный порядок. Мне пришлось видеть проезд германского генерала Эйхгорна в автомобиле с адъютантом. Это был уже глубокий старик, которому немецкая каска придавала весьма воинственный вид.

В одном из ресторанов меня неприятно поразила офицерская прислуга. Как-то режет глаз исполнение офицерами лакейских обязанностей, хотя, конечно, нельзя ничего возразить против приложения труда ко всякому ремеслу, включая самые черные работы. Здесь самое главное, кажется, – необходимость получения на чай, а не определение платы за работу. Вечером Паттон затащил меня в какой-то клуб, или, вернее, игорный дом. Там также все крупье были офицеры, а один из них даже с Георгиевским крестом. Разложение, видимо, началось и захватило все слои общества.

На другой день утром я уехал в Одессу. По приезде я сговорился с адмиралом Покровским, и он, как старший из находящихся в Одессе адмиралов, назначил комиссию под своим председательством, а я был его заместителем. Комиссия работала с прохладцей, и у меня было много свободного времени. Чем больше я присматривался к окружающей обстановке, тем хуже становилось мое настроение.

Никто в Украйну не верил, кроме небольшого числа щирых полуинтеллигентов, предводимых Петлюрой, [280]но все охотно шли на службу для устройства своих личных дел. Саботаж процветал вовсю. Образовалось множество всяких ликвидационных комиссий для ликвидации оставшегося после войны имущества. Комиссии эти ничего не делали и не ликвидировали, а продавали понемногу имеющееся у них имущество и выдавали себе аккуратно жалованье. Все спешили веселиться и жить, чтобы вознаградить себя за лишения войны и кошмарные месяцы большевизма. О восстановлении родины и активной борьбе с большевизмом никто не думал, а все надеялись на немецкие штыки. Простой народ временно притих, но было видно, что он еще не вкусил в достаточной степени прелестей большевистской анархии и все симпатии его на их стороне. Кадетское правительство гетмана мало чем отличалось от Временного правительства князя Львова. [281]Оно не проявило твердой власти и не дало народу ничего в аграрном вопросе, почему быстро утратило симпатии среди даже зажиточного крестьянства. Все эти обстоятельства сильно повлияли на мое решение отклонить предложение о поступлении на украинскую службу, я уже начинал подумывать о частной службе в пароходном предприятии. У меня еще были сбережения от прежних высоких окладов, но надолго их хватить не могло.