Илья Вергасов - Крымские тетради

Публичная казнь Ибраимова была намеком тем, кто сотрудничал с оккупантами. Мол, заигрывать заигрываем, но можем и кнутом махнуть, коль нужда в этом будет. Да и повод основательный: Ибраимов не все выложил врагу, кое-что оставил для себя "в заначке" - те базы, которые он знал, но не выдал, - и за это поплатился головой.

...Погибли боевые группы Красникова, практически перестали существовать. Осталось около ста партизан, да и те не представляли из себя ударной боевой силы. Правда, был Балаклавский отряд, но там дела обстояли не лучше. На Кара-Даге, где в основном и жили балаклавцы, царил голод.

Невозможно было поверить в то, что случилось, в предательство Репейко, на которого даже подозрения не падало.

Многие судьбы до сих пор остались невыясненными. Кончились биографии почти ста тридцати человек, но конкретно, как она оборвалась у каждого, темный лес.

И сейчас можно услышать разное. Где легенда, а где действительный факт - не проверишь.

Вот как отложилась в моей памяти судьба части томенковской группы, которая при внезапном ударе действовала под началом политрука Блинова.

Пятнадцать партизан с Михаилом Сергеевичем сумели пробить двойное кольцо карателей и дойти до истока горной речушки Черная. Но тут поджидала их секретная засада, очень похожая на ту, что погубила Мошкарина. Блинов принял бой, хотя позиции у него как таковой вовсе не было. Немцы предложили капитуляцию. Партизаны отказались и заняли круговую оборону.

На ровной местности плечом к плечу стояли изможденные и оборванные партизаны. Они стреляли во все стороны, но карателей спасали всякого рода прикрытия, а наши герои были как на ладони. Трагедия продолжалась десять минут. Остался в живых лишь сам Блинов. Он был тяжело ранен, но стоял на ногах.

Немцы крикнули:

- Бросай оружие и иди куда хочешь! Мы не тронем!

Политрук поднял наган к виску и выстрелил. Немцы согнали жителей, заставили выкопать большую могилу. Туда снесли трупы партизан, схоронили. Две роты егерей стояли вокруг свежей могилы. Раздался салют.

Одни говорят - был салют, другие утверждают, что немцы стреляли от страха.

Факт сам по себе чрезвычайный, но нечто подобное мне приходилось встречать и на фронте. Помню случай, как фашисты по своим окопам водили захваченного в плен нашего летчика с Золотой Звездой и показывали своим солдатам: "Этот офицер в одном бою сбил пять наших самолетов!"

21

Виктор Никитович Домнин, вновь назначенный комиссар Севастопольского района, - по специальности инженер-дорожник, представитель послеоктябрьского поколения советской, интеллигенции.

Слесарь, рабфаковец, студент. Потом инженер крупного гаража, главный механик строительства шоссейной дороги, неизменный секретарь партийного бюро стройки.

Он был невзыскателен в быту, довольствовался одним приличным костюмом. Виктор не расставался с сумкой Осоавиахима, в которой главное место, сменяя друг друга, занимали томики Синклера, Есенина, Стендаля, Дю Гара и непременный томик Эдуарда Багрицкого, стихи которого он знал наизусть и любил читать вслух. Заведуя промышленным отделом райкома, а затем горкома партии, за письменным столом или шагая по цехам завода, порой мог машинально повторять строки из "Думы про Опанаса":

Опанас, работам чисто,

Мушкой не моргая,

Неудобно коммунисту

Бегать, как борзая!

Просился в Испанию - отказали. Рвался в коммунистический лыжный батальон на финский фронт. Но судьба вручила ему пост секретаря горкома по промышленности.

В партизанский отряд пришел с распахнутой душой, мечтал о набегах на гарнизоны врага, романтических вылазках в стан фашистов.

Любимым героем оставался Олеко Дундич. Но первые же стычки с фашистами охладили романтический пыл, заставили заниматься будничными многотрудными партизанскими делами: рыть землянки, перетаскивать продукты из одного места в другое, думать о том, как содержать себя в чистоте.

Пошел в рядовые, в матросскую группу - была такая при штабе Мокроусова. Стоял на постах, ходил на связь с подпольщиками, голодал, участвовал в молниеносных ударах на дорогах. Отморозил пальцы и не роптал. Тяжело переживал голод. Высокий, худой, большерукий, с лицом буденновца такие лица рисовали на плакатах, - с добрыми голубоватыми глазами.

Красников ничего не знал о новом комиссаре, принял его почти безразлично.

Трудно было Красникову: гибель трех боевых групп - рана незаживающая.

Сперва он не поверил, раскидал летучие разведгруппы вокруг, никому не давая покоя: "Искать людей! Искать Пидворко! Его живым не возьмут!" Красников лично облазил всю местность вокруг Алтауса и находил только трупы.

Это было страшно.

Пришел Томенко с тремя партизанами, вернулся Иваненко и с ним несколько человек. Вот и все!

Начштаба был в полубреду и ничего путного сказать не мог. Он боялся всего: Красникова, каждого партизана, даже самого себя. Вид имел жалкий, и язык не поворачивался осудить его, накричать.

Новый комиссар знал, куда идет, с какими трудностями столкнется, готовил себя к самым неожиданным крайностям, но встреча с действительностью его оглушила.

Он ходил из группы в группу, побывал у балаклавцев - их подтянули к Чайному домику; он стоял рядом с Красниковым, но слов не находил. Единственный случай в жизни, когда он не знал, что сказать человеку, что ему обещать, какую дать надежду. Он не знал, как смотреть Красникову в глаза, как быть с человеком, с которым обязан делить ответственность за судьбу людей, за настоящее и будущее оставшихся в живых партизан.

Но Виктор Никитович знал самую простую и самую важную истину: нельзя опускать руки даже в минуты безвыходного отчаяния. Надо дело делать.

Первый, трудный, но самый важный вопрос: способен ли Красников командовать районом?

Этот человек держал в руках боевые группы и бил фашистов там, где другой отступил бы. Кто его обязывал на такой дерзкий шаг? Домнин хорошо помнит: еще в двадцатых числах ноября, то есть почти два месяца назад, в Центральном штабе созрело принципиальное решение - убрать севастопольских и балаклавских партизан из второго фронтового эшелона. Последнее слово оставили за Красниковым и комиссаром Василенко. Они показали железный характер и не ушли из смертельно опасного района.

Но сейчас перед Домниным другой Красников. Командир замкнулся, ушел в себя, и будто не существует более двухсот душ, переживших непереживаемое.

О Красникове ничего худого не услышишь, никто не требует решительных мер. Но есть нечто большее, чем жалоба или прямая хула. Это трудно объяснить, это можно только сердцем понять... Есть ошибки, которых не прощают.

Да, Красников ошибся - это очевидно. Он не имел права посылать отряды на старые базы, сочувствовать тем, кто уводил партизан на Севастополь.