Сара Бернар - Моя двойная жизнь

Поднимался он медленно, торжественно, и мне казалось, что это приоткрывается завеса, за которой скрыто мое будущее.

Низкий, ласковый голос заставил меня обернуться. Это был Прово, мой первый учитель, он пришел утешить меня. Я была счастлива снова его увидеть и бросилась ему на шею. Сансон тоже пришел; мне кажется, что в тот вечер он играл в комедии Мольера.

Как не похожи были друг на друга эти два человека: Прово — высокий, с развевающимися седыми волосами, напоминавший полишинеля; Сансон — маленький, аккуратненький, чопорный, с сияющими белизной волосами, уложенными плотными завитушками; и тот и другой расчувствовались, решив, видно, взять под покровительство это несчастное, хрупкое и нервное создание, преисполненное несокрушимой веры, ибо оба они знали мою увлеченность работой и то упорство, с каким я непрестанно была вынуждена бороться со своей физической слабостью.

Знали они и то, что мой девиз «Во что бы то ни стало» не был простой случайностью, а появился в результате вполне определенных устремлений. Мама рассказала им, как я выбрала этот девиз в девять лет, приняв вызов кузена и пытаясь перепрыгнуть через ров, преодолеть который не удавалось никому. Я разбила себе лицо, сломала кисть руки, сильно ушиблась. Но пока меня несли, я в ярости кричала:

— Все равно я это сделаю, вот увидите, во что бы то ни стало, пусть только попробуют дразнить меня! И всю свою жизнь я буду делать то, что захочу!

А вечером, когда обескураженная тетя спросила, чего бы мне хотелось, все мое забинтованное тело содрогнулось от радости, и, сразу успокоившись и присмирев, я ответила ей тихонько:

— Мне хотелось бы иметь собственную почтовую бумагу с моим девизом.

И так как мама продолжала настаивать с легкой усмешкой, желая дознаться, что же это за девиз, я с минуту молчала, потом выкрикнула, нарушив напряженную тишину: «Во что бы то ни стало», да с такой силой, что тетя Фор отпрянула, прошептав: «Какой ужасный ребенок!»

Так вот Сансон с Прово напомнили мне эту историю, пытаясь придать мне мужества. Но в ушах у меня звенело, и я ничего не слышала. На сцену меня вытолкнул не кто иной, как Прово, услыхавший реплику, после которой мне следовало выходить.

Я бросилась к Агамемнону, своему отцу, и никак не хотела отпускать его, мне надо было за кого-то держаться. Потом уцепилась за свою мать, Клитемнестру… Промямлила что-то… Покинув сцену я бегом поднялась к себе в гримерную И уже начала лихорадочно раздеваться, когда испуганная госпожа Герар спросила, в своем ли я уме? Я отыграла только первый акт, а их оставалось еще четыре. Тут я почувствовала, что мне и впрямь грозит опасность, если я позволю своим нервам так распускаться. Я вспомнила свой девиз и, глядя в собственные глаза, отражавшиеся в зеркале, приказала себе образумиться, взять себя в руки! И мои нервы, не устояв, решили, видно подчиниться разуму. Я доиграла пьесу до конца. Но была невыразительна.

Мама, читавшая в «Опиньон насьональ» статьи Сарсея [24] Франциск Сарсей (1827–1899) — французский театральный критик, статьи которого на протяжении сорока лет формировали вкусы буржуазной публики. , послала за мной с раннего утра и сама прочитала мне следующие строки:

«Мадемуазель Бернар, дебютировавшая вчера в „Ифигении“, — высокая, стройная девушка приятной наружности; особенно красива у нее верхняя часть лица. Держится она хорошо и обладает безупречной дикцией. Это все, что можно сказать о ней в настоящий момент».

Обняв меня, мама добавила:

— Он просто глуп, ты была очаровательна.

Она собственноручно приготовила мне чашку кофе со сливками. Я была счастлива, но не совсем.

Когда во второй половине дня явился крестный, он воскликнул:

— Боже мой, бедная моя крошка, до чего же у тебя худые руки!

И в самом деле, в зале, помнится, даже засмеялись. О, я прекрасно это слышала, когда, протянув руку к Эврибату, обратилась к нему со знаменитой строкой, которой Фавар производила огромный эффект, ставший традицией… О, я-то никакого эффекта не произвела, разве что вызвала улыбку своими длинными, тощими руками.

Второй раз я играла Валерию и пользовалась некоторым успехом. Третье мое выступление послужило причиной такого упрека в адрес «Комеди Франсез» все того же Сарсея:

«ОПИНЬОН НАСЬОНАЛЬ», 12 сентября. «В тот же вечер играли „Ученых женщин“ — это был третий дебют мадемуазель Бернар, исполнявшей роль Анриетты. Она была столь же красива и столь же невыразительна, что и в ролях Юнии (он ошибался, то была Ифигения) и Валерии, которые ей поручали ранее. Эта постановка, отличавшаяся поразительной бедностью, дает повод для невеселых размышлений, и дело тут вовсе не в том, что мадемуазель Бернар оказалась несостоятельной. Она только начинает, и вполне естественно, что среди дебютантов, которых нам представляют, есть такие, кто не оправдывает надежд; надобно испробовать нескольких, прежде чем найдется один хороший; печаль в том, что окружавшие ее актеры были немногим лучше, чем она. А ведь это всё „сосьетеры“! И что же? От юной дебютантки их отличала лишь давняя привычка к сцене, и только; они были такими, какой может стать мадемуазель Бернар лет через двадцать, если удержится в „Комеди Франсез“».

Я там не удержалась.

В самом деле, один из тех пустяков, которые могут решить всю жизнь, решил, видно, и мою.

Я пришла в «Комеди Франсез», чтобы остаться там навсегда. Я слышала, как крестный объяснял матери различные этапы моей карьеры: первые пять лет малышка будет получать столько-то, потом столько-то, и наконец, по прошествии тридцати лет, она получит пай, если, конечно, станет «сосьетеркой», в чем он, видимо, сомневался.

Сестра Режина и на этот раз, правда теперь невольно, оказалась причиной маленькой драмы, заставившей меня уйти из «Комеди Франсез».

Собирались праздновать день рождения Мольера, и все артисты большого Дома должны были, согласно традиции, подходить с приветствием к бюсту гениального писателя. Я впервые принимала участие в такого рода церемонии, и сестренка, услыхав, как я рассказывала об этом домашним, умоляла меня взять ее с собой. Я получила разрешение у мамы, которая дала нам в провожатые старую Маргариту.

Вся труппа собралась в фойе: мужчины и женщины в самых разных костюмах, но на всех — знаменитая мантия Доктора.

Когда сообщили, что церемония начинается, все поспешили в фойе, где стояли бюсты.

Я держала сестренку за руку. Перед нами шествовала очень толстая и крайне торжественная госпожа Натали, «сосьетерка» «Комеди Франсез», — старая, злющая, сварливая. Режина, опасаясь наступить на хвост мантии Мари Руайе, встала нечаянно на шлейф Натали; та резко обернулась и с такой силой толкнула девочку, что та отлетела и ударилась о колонну, на которой стоял один из бюстов.