Коллектив авторов - Гордость и предубеждения женщин Викторианской эпохи

В 1835 году сестры Бронте возвращаются в Роу-Хед уже втроем. Шарлотта будет работать, а ее учительское жалование пойдет на оплату обучения Энн и Эмили в том же пансионе. А сэкономленные деньги помогут Бренуэллу стать художником.

Столь замечательный план сразу же сталкивается с препятствиями. Эмили так тоскует по дому, что через три месяца отец забирает ее обратно. Бренуэлл больше времени уделяет не прилежной учебе, а попойкам с приятелями.

Расположенный всего в дюжине миль от Хоуорта, Роу-Хед, казалось, находился в совсем другой стране, с более мягким климатом. Из окна своей классной комнаты Шарлотта видит бесконечные леса, какими не пренебрег бы и Робин Гуд, и серебристую реку Колдер, рассекающую их. Здесь нет сырых болотных миазмов, воздух свеж и дышится привольно.

В Роу-Хеде царят совсем не такие порядки, как в Коуэн-Бридж. Здесь учится не больше десяти девочек, и директриса, добрейшая мисс Вуллер, делает все, чтобы воспитанницы и учителя чувствовали себя как дома. Пусть уровень образования в школе и невысок, но здесь никто не встает из-за стола голодным и никто не болеет от плохой пищи или от холода. Кстати, Шарлотта в Роу-Хеде не ела мяса. То ли ее мучили воспоминания о жарком из Коуэн-Бридж, то ли у нее были какие-то идеи насчет вегетарианства. В первый свой приезд Шарлотта находит здесь двух подруг: Мэри Тейлор и Элен Насси, с которыми после ухода из школы будет поддерживать переписку. Поначалу они поражены ее бедной старомодной одеждой, она кажется им маленькой старушкой, она говорит с сильным ирландском акцентом, по-старушечьи качает головой и близоруко щурится, она очень смущена и нервозна, но, узнав ее поближе, они попадают под обаяние ее темно-карих мечтательных глаз, узнают, что она много читала и умеет интересно рассказывать. В образовании Шарлотты зияют огромные дыры, но порой она знает гораздо больше других: например, она выучила много поэтических отрывков, хорошо рисует, разбирается в политике и имеет твердые убеждения. Мэри Тейлор называет Шарлотту и ее сестер «картофелинами, прорастающими в подвале». Шарлотта грустно отвечает: «Да, ты права, мы действительно на них похожи».

Она уже взрослая, ей нельзя быть на короткой ноге с ученицами, хотя обстановка в Роу-Хеде скорее домашняя, мисс Вуллер неизменно добра и старается подружиться с ней. И все же для Шарлотты это годы испытаний.

«Дело в том, что ни у Шарлотты, ни у ее сестер не было врожденной любви к детям, – замечает Элизабет Гаскелл. – Душа ребенка оставалась для них тайной за семью печатями. В первые годы жизни они почти не видели детей моложе своего возраста. Мне представляется, что, наделенные способностью учиться, они не получили в дар благой способности учить. А это разные способности, и нужно обладать и чуткостью, и тактом, чтоб инстинктивно угадать, что непосильно детскому уму и в то же время, в силу своей расплывчатости и бесформенности, не может быть осознано и названо по имени тем, кто недостаточно еще владеет даром слова. Преподавание малым детям отнюдь не было для сестер Бронте „сплошным удовольствием“. Им легче было найти общий язык с девочками постарше, стоявшими на пороге взрослости, особенно с теми, кто тянулся к знаниям. Но полученного дочерями сельского священника образования не хватало, чтобы руководить осведомленными ученицами».

Убедиться в том, что она права, просто. Достаточно послушать, как называет учениц Шарлотта в дневнике: «остолопки», «дурехи», «мерзкие упрямицы», «ослы», «несносные», на его страницах появляется даже та самая таинственная «тригонометричная экуменичность» – Шарлотте не хватает английских слов, чтобы выразить гнев, и она начинает изобретать свои собственные. Видимо, недостаточно самой подвергаться насилию и несправедливым обвинениям в детстве для того, чтобы проявить снисходительность и понимание по отношению к детям, будучи взрослым. Нужны еще душевные силы. А все силы Шарлотты посвящены другому. «Грозовой день сменяется тоскливой ненастной ночью. Сейчас я вновь становлюсь собой, – записывает она в дневнике. – Ум отходит от непрерывного двенадцатичасового напряжения и погружается в мысли, никому здесь, кроме меня, не ведомые. После дня утомительных блужданий я возвращаюсь в ковчег, который для меня одной плывет по бескрайним и бесприютным водам Всемирного потопа. Странное дело. Я не могу привыкнуть к тому, что меня окружает. Если сравнение не кощунственно, то как Господь был не в сильном ветре, не в огне и не в землетрясении, так и сердце мое не в уроке, объясняемой теме или задании. Я по-прежнему слышу вечерами негромкий голос, как бы веяние тихого ветра, несущее слова, – они доносятся из-за синих гор, от речных берегов, облетевших ныне дубрав и городских улиц далекого светлого континента. Это он поддерживает мой дух, питает все мои живые чувства, все, что есть во мне не чисто машинального, пробуждает ощущения, дремлющие везде, кроме Хоуорта и дома». В письме к Элен Насси она жалуется на «мои неотступные грезы, воображение, которое порой меня испепеляет и заставляет видеть в обществе себе подобных жалкую докуку».

В том-то и проблема, что не всякой женщине в радость возиться с детьми, как бы ни пытались мужчины уверить в этом и женщин и себя. Не всякая женщина, как и не всякий мужчина – прирожденный педагог. Сестры Бронте, например, были прирожденными писательницами. Живи они в Лондоне, им была бы доступна литературная работа: сотрудничество в журналах, переводы, участие в составлении словарей и энциклопедий. Тогда, возможно, они раньше осознали бы свое призвание, и их жизненный путь не был бы усыпан такими терниями. Но что есть, то есть – любой писатель, какого бы пола он ни был, должен научиться здраво оценивать свои возможности и не бояться рискнуть, создавая новые.

Камин

Горящий камин долгое время был непременным атрибутом комнат зажиточного дома в Англии и во всей Европе. Французский автор Марсель Пруст в своем романе «В сторону Свана», рассказывает, как ему в детстве спалось в комнатах, обогреваемых каминами: «…Огонь поддерживается в камине всю ночь, так что спишь как бы окутанный широким плащом теплого и дымного воздуха, рассекаемого блеском вспыхивающих головешек, в каком-то неосязаемом алькове, теплой пещере, вырытой в пространстве самой комнаты, горячей и подвижной в своих термических очертаниях зоне, проветриваемой дуновениями, которые освежают нам лицо и исходят от углов, от частей, соседних с окном или удаленных от камина и потому охлажденных…»

Однако если европейцы стремились как можно быстрее перейти к паровому отоплению, то консервативные британцы оставались верны своим каминам, даже в XX веке. А в веке XIX он был непременным атрибутом любого дома – и аристократического замка, подобного замку мистера Ротчестера, описанному в «Джейн Эйр», и скромного дома священника, и фермерского дома.