Иван Жиркевич - Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789–1848

– Всех вдруг, одним разом, и решительно без всяких колебаний.

– Но что же заговорят об этом за границей?!

– Неужели вы думаете, ваше высокопревосходительство, что теперь ничего не говорят и не пишут? Все наши проволочки, нерешительность, колебания дают только повод газетчикам и недоброжелающим нам правительствам лаять на нас шавками… Мы, вместо того чтобы презирать и не обращать внимая на этот лай, как сильное и могущественное правительство, останавливаемся, прислушиваемся и, страшно вымолвить, как будто боимся!!. Кому нужна уния? Ровно никому! Разве только одному Риму, да и ему она бесполезна и даже в тягость, ибо денег туда не отправляет – не из чего. Остаются одни хлопоты, которые могут поссорить с таким лицом, со стола которого часто перепадают крупинки, служащие для других целым обедом. Быть может, и весьма вероятно, папа поворчит в секретном конклаве, а потом и замолчит. Неужели какое-нибудь правительство будет серьезно обращать внимание на ворчанье или даже на гнев папы?!

– Но попы униатские, наконец, все католики будут ли молчать?!

– Точно так же! С ними-то и нужно действовать напрямик. Из попов найдутся упорные: человека два-три. Переведите их для вида в другие губернии или в другие приходы и по прибытии их туда приходов им не давайте, а замените двойной или тройной пенсией, и все дело пойдет своим чередом.

– Мы и думали это сделать, но все опасались потрясений… Ваши теперешние слова меня много подвинули вперед. Скажу вам одну важную новость: на днях состоялся здесь указ, что все церковные дела униатов подчиняются непосредственно канцелярии обер-прокурора святейшего синода. Вместе с этим мы хотим поднять несколько униатских епископов. Вашему Лужинскому думаем дать ленту. Как вы полагаете, хорошо ли мы делаем и в нашем ли духе он будет действовать?

– Я ручаюсь за него, – отвечал я, – Смарагд только что не бил его, а ругал и в глаза, и за глаза нестерпимо… И вдруг Лужинский получит такую награду, которая возвысит его в глазах тех, которые, быть может, были не раз свидетелями его унижений!.. Я уверен, что это будет ему великой радостью.

– Мы предполагали еще, – добавил министр, – повременя несколько, предложить униатским священникам через их архиереев присоединение с оставлением им прежней их одежды и тех допущений, которые уже вкрались в их обряды богослужения от католицизма.

Я заметил Блудову, что это следует допустить только со временем.

Кроме Блудова я посетил Клейнмихеля, бывшего в это время дежурным генералом [571]и находившегося до конца октября или начала ноября в отъезде с государем. [572]На другой же день по приезде Клейнмихеля я, соблюдая военный порядок, отправился к нему для представления. Приехал в 9 часов утра. В приемной комнате нашел ординарцев и дежурного адъютанта, сидевшего в углу с книгой, обернувшись решительно ко всем спиной. Подойдя к нему, спросил:

– Принимает ли генерал?

Получил в ответ:

– Принимает.

Просил доложить о себе; мне ответили:

– Здесь не докладывают! Генерал кончит свои занятая – сам выйдет!

Нечего делать, пришлось дожидаться. В продолжение часа времени прибыло еще человек 6 генералов, в полной форме, как и я. Между ними я встретил короткого моего приятеля, Боклеса, начальника штаба внутренней стражи. На вопрос последнего:

– Давно ли дожидаюсь? – ответил:

– Более часу!

– Всегда одно и то же свинство. – заметил Боклес: – Ждешь иногда часа по два, а выйдет – ни слова не скажет… А делать нечего, должно ждать!

Мы прождали еще с полчаса. Наконец Клейнмихель вышел. Не обращая внимания ни на кого, кроме меня, которого тотчас узнал, взял меня за руку и повел в свой кабинет. Войдя туда, обнял меня и припомнил старую нашу службу вместе при графе Аракчееве. Посадив меня подле себя на диван, Клейнмихель начал мне рассказывать, что он возвратился только вчера из вояжа и сильно утомился; жалел, что не может познакомить меня со своей женой, которая только что родила, о чем он узнал в Смоленске; хвалил дорогу по Витебской губернии, выразившись:

– Видно, что тут хозяин управляет; совсем не то, что в Псковской губернии, где едешь, кажется, все по горбам Пещурова. [573]

Далее Клейнмихель спросил, знаком ли я с Пещуровым, и, получив в ответ, что мы вместе теперь заседаем в комитете, заметил:

– Хитер старик и низкопоклончив: оттого и спина вся в горбах! – Стал еще расспрашивать о Муравьеве и Гамалее, других моих сотрудниках в комитете, и всячески старался добиться моего о них мнения. Потом обратил разговор на генерал-губернатора Дьякова, упомянул, что он вовсе дела не понимает и что его просто можно назвать «штемпелем», который прикладывает свою подпись, как печать, не зная сам, зачем и для чего. На замечание мое, что Дьяков, благородный человек и если не ознакомился еще с делами, то все-таки ими занимается, во все вникает сам и здраво судит, Клейнмихель ответил мне, что спорить со мной не хочет, но что говорит, как сам его понимает, и в проезд через Смоленск виделся там с губернатором Рославцевым, [574]человеком ему вполне знакомым и благородным, который показал ему некоторые бумаги, писанные не только глупо, но даже дерзко, к человеку новому, следовательно, еще не заслужившему нареканий, и от этого Рославцев уже просится вон. Засим Клейнмихель расспрашивал меня подробно о Витебской губернии; вспомнил свою стоянку там в 1831 г. во время польского возмущения, не оставил без расспросов или своих замечаний ни одного из тамошних значительных лиц, коснулся Смарагда и присоединения униатов… Одним словом, говорил со мной как государственный человек, испытывающий меня в малейших подробностях. Провожая меня, Клейнмихель сказал, что надеется со мной еще часто видеться, и простился как старый приятель. Через два дня государь вызвал его в Москву, и мы с ним свиделись уже в декабре после пожара Зимнего дворца, новая постройка которого была на него возложена. Я обедал у него и познакомился с его женой.

Работы комиссии по управлению государственными имуществами первоначально происходили в IV Отделении собственной его величества канцелярии, и первое присутствие открыл сам Киселев. Пробыв с нами от восьми часов утра до четырех пополудни, он прочел нам в этот день историю учреждений управления казенными крестьянами в России с самого начала и до настоящего времени. Это изложение было составлено начальником отделения, статским советником Клоковым [575]и заключало в себе более 600 писаных листов. Государь в Москве, возвращаясь с Кавказа, имел терпение прочесть этот фолиант от доски до доски, и, как рассказывал нам Киселев, прибыв к государю часу в десятом, он застал его уже при последних страницах. Государь сказал ему: