Иван Жиркевич - Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789–1848

В театре для графа была устроена особая ложа, и к ней примыкала галерея, где обыкновенно сидели так называемые пансионерки, т. е. дворовые девочки, готовившиеся в актрисы и в танцовщицы. Для них обязательно было посещение театра, ибо граф требовал, чтобы на другой день каждая из них продекламировала какой-нибудь монолог из представленной пьесы или протанцевала бы вчерашний «па». В ложе перед графом на столе лежала книга, куда он собственноручно вписывал замеченные им на сцене ошибки или упущения, а сзади его на стене висело несколько плеток, и после всякого акта он ходил за кулисы и там делал свои расчеты с виновным, вопли которого иногда доходили до слуха зрителя. Он требовал от актеров, чтобы роль была заучена слово в слово, говорили бы без суфлера, и беда бывала тому, кто запнется; но собственно об игре актера мало хлопотал. Иногда сходил в кресла, которые для него были в первом ряду. Во втором ряду, тотчас же за ним, сидела его мать и с нею две его дочери, а позади матери, в третьем ряду, Курилова с огромным портретом на груди, так что когда графиня в антрактах поворачивалась к публике, первое, что ей должно было бросаться в глаза, – это портрет с госпожой Куриловой, но старушка-графиня никогда не показывала виду, что замечает это. В антрактах публике в креслах разносили моченые яблоки и груши, изредка пастилу, но чаще всего вареный превкусный мед. Публики собиралось всегда довольно, но не из высшего круга, которая только приезжала компанией, для издевок над актерами Каменского и над ним самим, что он, впрочем, замечал, и раз, когда приехал в театр корпусной командир барон Корф, [323]начальник дивизии Уваров и др. генералы с некоторыми дамами, как графиня Зотова, г-жа Теплова, Хрущева и др., Каменский заметил их насмешки, велел потушить все лампы, кроме одной, начадил маслом всю залу, приостановил представление и более, как я слышал, ни разу этим лицам не посылал билетов.

Занятия Каменского заключались в следующем: утром в 5 часов он делал визиты до 7 часов, потом прямо отправлялся в свою театральную контору и начинал из рук своих раздавать и рассылать билеты, записывая каждую выдачу собственными руками в книгу, а равно вписывая полученные за билеты деньги. При этом всегда спрашивал, от кого послан, и если личность, которая прислала за билетом, ему не нравилась, то он ни за какие деньги не давал его. Кто же был у него в фаворе и к кому он благоволил, как, например, ко мне, билеты высылались даром и заготовлялись накануне с вечера. В 9 часов он закрывал контору до 4 часов и отправлялся за кулисы и там до 2 часов ежедневно присутствовал при репетициях. В 2 часа шел гулять пешком по городу, постоянно по одному и тому же направлению до известного места, не делая ни шагу более, ни шагу менее, и возвращался домой обедать. За обедом у него бывало мало приглашенных, но всегда казался доволен, если кто к нему приезжал без зова; перемен блюд за столом было нескончаемо и приготовлено очень удовлетворительно, вин стояло во множестве, и, кроме того, за каждой переменой блюда дворецкий ко всякому гостю подходил с бутылкой вина и предлагал оного. Прислуги при столе толпилась целая орда, больше ссорившаяся и ругавшаяся громко между собой, чем служившая. Сервировано было чрезвычайно грязно: скатерти потертые, порванные и все залитые, в пятнах; салфетки – то же самое, а другим даже и не клали; стаканы и рюмки разных фасонов: одни граненые, другие гладкие, а некоторые даже с отбитыми краями; ножи и вилки тупые и нечищеные, – по всему было видно, что в доме не имелось настоящего хозяйского глаза. За обедом он занимал гостей более всего рассказами о своем театре и о талантах своих артистов, не любя, чтобы касались до чего-либо другого, в особенности не любил, когда напоминали ему его боевую жизнь и его достославного брата графа Николая Михайловича Каменского, к которому, как мне казалось по некоторым его отзывам, он питал зависть. Мать его никогда не присутствовала на его обедах.

Во внутренних покоях царствовали такая же грязь и такой же беспорядок. В передней, уставленной вся кониками, на которых валялся весь лакейский хлам, сидело постоянно 17 лакеев, которые обязаны были в известное для сего положенное время подавать графу кто трубку, кто стакан воды, кто платок, кто докладывал о приезде гостей, кто о приходе режиссера и т. д., но ни один из них не смел исполнить другого поручения, кроме того, которое было на него возложено, и в свободное время они, сидя на кониках в передней, вязали чулки и невода. Зала была огромная комната, саженей 12 в длину и саженей 7 в ширину, уставленная кругом стен простыми стульями, выкрашенными сажей и покрытыми черной юфтью; на потолке висели три великолепные хрустальные люстры, а по стенам хрустальные кенкеты; в одном углу залы стояли два турецких знамени и восемь бунчуков и при них часовой (из дворни), одетый испанцем с тромбоном, менявшийся через каждые два часа. За залой шли три большие гостиные, все устланные великолепными персидскими коврами, с большими, в простенках окон, венецианскими зеркалами и с портретами, писанными масляными красками, покрывавшими стены от потолка почти до самого пола. В первой гостиной висели портреты актеров и актрис всех возможных наций; во второй – предков графа и его сродников; а в третьей – доморощенных его артистов. Мебель была вся из карельской березы, покрытой шелковой материей, весьма полинялой и потертой. Во второй гостиной под портретами отца, брата и его, графа, лежали под стеклянными колпаками на небольшом возвышении все их регалии и мундиры вместе с фельдмаршальским жезлом, а напротив этих трех портретов, к стене, стояли большие часы, купленные, как говорили мне, у Медокса [324]в Москве за 8 тыс. руб., игравшие, когда часовая стрелка показывала 11 минут третьего часа пополудни «Со святыми упокой» и в 4 часа, тоже пополудни, известный польский: «Славься, славься храбрый росс». Первый бой обозначал, что в этот час найдено было тело убитого фельдмаршала, отца графа, а другой бой – момент рождения на свет самого графа.

От покойного фельдмаршала (отца графа Сергия Каменского) был отдан приказ под страхом жесточайшего наказания, чтобы ни кучер, ни лакей, рядом с ним сидящий, во время езды ни под каким бы видом не смел бы оборачивать головы назад, так что когда подъехал экипаж к дому, в нем нашли уже бездыханное и обезображенное тело графа Каменского, но кем совершено было преступление, осталось в мое время еще необъясненным. Одни говорили – крестьянами, другие, ехавшими с ним кучером и лакеем, но дело в том, что в остроге по этому делу содержалось более 300 человек, из коих большая часть отправлена в Сибирь и сдана в солдаты. В других комнатах мне не пришлось бывать, а слышал, что в кабинет его никто не впускался, кроме камердинера, и что у дверей были привязаны на цепь преогромные две меделянские собаки, знавшие только графа и камердинера.