Владимир Некрасов - На крыльях победы

Миша снял радиостанцию и часы, положил в парашютный чехол, сличил свой ручной компас с самолетным, закрыл кабину и побрел на юг. После нескольких десятков шагов остановился. Где же он? Может, на территории, занятой врагом?

На лбу его выступил пот. Вокруг лежала безмолвная белая пустыня, и среди нее — человек, он, Олейник, экономя силы, делал шаг за шагом в надежде, что выйдет к своим...

Бродинский, видя, что Миша пошел на посадку, взглянул на свои приборы и обнаружил, что стрелка бензомера стояла на красной черте. Горючее кончилось. Бродинский знал, что в пяти километрах от озера есть станция и около нее — посадочная площадка. Он направился к ней и благополучно приземлился. Здесь его заправили горючим, но взлететь не разрешили, так как наступал ранний зимний вечер.

А на нашем аэродроме происходило следующее. Когда над ним прошли вернувшиеся с задания штурмовики, которых мы прикрывали, летчики и механики, собравшиеся на летной полосе, ждали и нашего появления. Мой механик говорил:

— Сейчас и наши будут. Сейчас...

Проходили секунды, минуты, а никто из истребителей не появлялся. Лица товарищей мрачнели. «Батя» связался с аэродромом штурмовиков, спросил о нас. Оттуда ответили, что видели наш бой с «фоккерами», а что дальше было — никому неизвестно. Армашов опустил трубку. Лицо его в этот момент, как рассказывали мне потом товарищи, заметно постарело. Он приказал непрерывно вызывать нас. В эфир полетели его позывные:

— Я — «Изумруд-один». Я — «Изумруд-один»...

Никто не откликался. Прошло полчаса. Армашов позвонил в дивизию, но там ничего о нас не знали.

На аэродроме стояла гнетущая тишина. Все ходили сумрачные. Личный состав волновался за нас, за нашу судьбу. Так прошел остаток дня, ночь, а ничего по-прежнему не было известно...

...Я тянул, как мог, дальше, но вдруг мотор неожиданно заглох — «обрезал», как говорят летчики. Почему же я раньше не присмотрел себе площадки для неожиданной вынужденной посадки? Взглянул на землю. Садиться некуда — везде кочки, кусты и только очень узкая извилистая полоска дороги. Винт перестал вращаться. Положение было трудное. Я опустил нос самолета, выпустил щитки и тут подумал, что с остановленным винтом еще ни разу не садился. Но даже в этом неприятном положении нашел для себя некоторое утешение — винт замер одной лопастью кверху.

Под самолетом пробегает серпантин дороги. Буду садиться на нее. Вот и довольно прямой отрезок. Приземляюсь. Кажется, все в порядке. Но тут же раздается треск, хруст. Самолет останавливается как вкопанный. Меня бросает на ручку управления, а затем откидывает на спинку сиденья и прижимает к ней. Вокруг самолета поднимается вихрь снега. Я теряю сознание.

Оно возвращается медленно. Первое, что я увидел, было пламя, которое показалось из-за приборной доски. Я смотрел на него и почему-то спокойно думал: «Горю»...

Но уже в следующее мгновение апатия исчезла, и я рванулся с сиденья: надо скорее выбираться из самолета! Это не так легко сделать: ручка прижала меня к сиденью. Наконец я вырвался из этих железных объятий, вывалился из кабины и что было силы бросился от самолета. Едва я пробежал метров тридцать, как за спиной раздался взрыв, меня швырнуло в снег. Я поднялся, сел. На месте самолета бушевало пламя. По звуку определил, что это взорвались баки с горючим.

Неожиданно я увидел четырех человек, которые бежали ко мне с автоматами наперевес. Я сбросил лямки парашюта, вытащил пистолет и поднял его, целясь в ближнего. Нет, сволочи, так я не сдамся! На каждого найдется пуля. Последнюю оставлю для себя. Чувствовал я себя спокойно, как будто речь шла не обо мне, не о моей жизни. В полусотне метров от меня люди остановились и стали кричать:

— Чей ты — наш или немец?

Теперь я рассмотрел, что это были советские солдаты в полушубках, со звездочками на шапках, и от радости заорал:

— Я вам дам, черти окаянные, немец! — и спрятал пистолет.

Солдаты подходили ко мне осторожно, держа автоматы на изготовку. Я снова крикнул:

— Да свой, свой! Подходите!

Бойцы с интересом меня рассматривали. Один из них, старшина, сказал:

— Хорошо отделался. А что если бы он раньше бухнул?

Все смотрели на горящие остатки самолета. Неожиданно раздался выстрел, за ним второй, третий. Я понял, что происходит, и приказал:

— Ложись!

Мы упали в снег, стараясь втиснуться в него. Рвались патроны в самолете, и над нашими головами злыми осами пролетали пули. За ними начали рваться снаряды. Но канонада продолжалась недолго, вскоре наступила тишина. Мы поднялись. От самолета осталась бесформенная груда искореженного, изорванного металла.

— Тут недалеко за поворотом стоит машина, на которой мы ехали, — сказал старшина. — Можем подвезти.

Поднявшись на ноги, я почувствовал сильную боль в пояснице, но, не придав ей значения, дошел до грузовой машины. А боль усиливалась.

В этот момент к нам подъехал «виллис». Это была машина командира гвардейского истребительного корпуса, базирующегося в городе Илакяй. Шофер узнал меня и предложил:

— Садитесь, я подвезу.

Распростившись с солдатами, я погрузил в «виллис» парашют и сел рядом с шофером. Но как только машина понеслась вперед, боль в пояснице усилилась. Она росла при каждом толчке, и я едва сдерживал стоны. Шофер начал расспрашивать о моей вынужденной посадке, но, увидев гримасы на моем лице, замолк и стал осторожнее вести машину.

Что же, все-таки, со мной случилось? Неужели вся эта боль от удара при посадке, когда самолет наскочил на занесенный снегом валун?

Мы приехали в дивизию. Я хотел выйти из машины, но только охнул от боли, которая, казалось, вот-вот лишит меня сознания. Спина не разгибалась, ноги отказывались слушаться.

Подбежавшие летчики на руках перенесли меня в общежитие, раздели. Пришел полковой врач. После осмотра он сделал мне массаж. Стало как будто легче. А утром я не мог повернуться без чужой помощи с боку на бок. Опять массаж, опять временное полегчание, но... По заключению врачей, я временно отстранен от полетов, так как у меня «сильный ушиб», и помещен в дом отдыха вблизи нашего аэродрома в Эзерах.

Тоска по боевой летной работе выматывала все нервы, ну просто места себе я не мог найти. Когда чувствовал хоть некоторое облегчение, направлялся к товарищам на аэродром, конечно стараясь не попасть на глаза «бате», потому что он немедленно отправлял меня в дом отдыха и давал там приказ строже следить за мной.

Чтобы как-то убить время, я чаще посещал кино и различные вечера отдыха и концерты «авиационного джаза», состоявшего из четырех человек. Несмотря на свою маломощность, джаз бойко исполнял все, начиная от Чайковского и кончая «Синим платочком». Этот джаз давно был знаком летчикам и пользовался у них большой любовью. Он играл на танцах сколько угодно, исполнял все заказы. Да и сам руководитель джаза, игравший на любом инструменте, — старший сержант, молодой, веселый, как говорят, рубаха-парень, нравился нам. К тому же его трофейная «лейка» всегда была к услугам каждого. И будь то фотография на документ или снимок для любимой — он выполнял все одинаково охотно, быстро и хорошо.