Иван Вишняков - На крутых виражах

Подполковник очень подробно проинструктировал нас, сказал, что шестерку "ильюшиных" поведет капитан Шагинов, а истребителей возглавит Стоянов.

- С вами, конечно, полетят Константин Соболев и Виктор Александрюк? спросил Орляхин.

- Да, - чуть ли не в один голос подтвердили мы.

Командир звена Соболев и старший летчик Александрюк были отличными воздушными бойцами, и мы охотно брали их на такие ответственные задания.

- Что ж, в добрый путь! - напутствовал подполковник.

Выйдя из штаба, мы пригласили Соболева с Александрюком и продолжили беседу о предстоящем вылете. Больше всего нас занимали вопросы взаимодействия с "Ильюшиными" и тактика воздушного боя. Были четко определены обязанности каждого члена истребительной группы.

Потом к нам присоединился ведущий самолетов-штурмовиков капитан Шагинов.

- Как думаете, - спросил он, - в какое время лучше нанести удар по аэродрому?

- Наиболее эффективным был бы ночной налет, - сказал Александр Стоянов. - Наши все умеют летать в темное время суток.

- У нас не все летают ночью, - признался капитан. - А днем нам вряд ли удастся добиться внезапности. Давайте сделаем так: вылетим перед вечером, чтобы успеть возвратиться на свой аэродром и произвести посадку до наступления темноты.

На том и порешили.

Перелетев под Мценск, мы дозаправили машины и стали ждать назначенного часа. Александрюк и я подошли к "мигу" старшего лейтенанта Стоянова. Обычно неунывающий, Александр был чем-то опечален.

- Как себя чувствуешь? - спросил я его.

- Плохо, брат, - вздохнул Стоянов. - Летел, смотрел на карту и думал: до чего же прекрасны названия орловских поселений! Ливны, Лески, Малиновец, Подлиповец, Березовец...

Сама поэзия! Видно, не зря люди придумали такие красивые имена своим родным местам. А что делают враги с этой красотой, что они вытворяют в этом поэтическом краю! Мне казалось, что вместо сел и деревень я вижу пустые глазницы на скорбном лике земли. Фашистское воронье справляет свою кровавую тризну и в сказочном южном Полесье, и в былинном Новосиле, и в песенных Ливнах... Сердце кровью обливается при виде такого кошмара...

Стоянов не справился с собой и, не желая побороть минутную слабость, отвернулся. Александрюк сочувственно покачал головой и жестом показал мне, чтобы я дал Александру закурить. Тот не отказался, но, сделав несколько затяжек, бросил папиросу и резко, словно ударяя молотом по наковальне, произнес:

- Бить их надо!

- Бить! - эхом отозвался Виктор.

- Бить! - повторил и я.

К нам подошел лидер группы штурмовиков. Вместе мы уточнили пути подхода к линии фронта, порядок действия над целью и обратный маршрут. Деловой разговор окончательно успокоил Стоянова, и теперь этот невысокий, но плотный и сильный человек был похож на заматерелый дубок, которому нипочем никакие невзгоды. Александру вообще были свойственны резкие перемены в настроении. Сейчас мы убедились в этом еще раз.

- Эх, и дадим же фашистам жару! - воскликнул Стоянов. - Узнают, какова сила орловских дубинников. - Александр хлопнул меня по плечу и засмеялся. И Виктор тоже хмыкнул, глядя на меня, потому что истинным орловским дубинником был я, уроженец этих мест.

Вот с таким приподнято-боевым настроением мы и поднялись в предвечернее мценское небо. Со стороны Брянска, по синим гребешкам рощ струился ослепительный, казавшийся малиновым солнечный свет. А солнце садилось в какое-то нагромождение облаков, перемешанных с дымом. На этом мрачном фоне яркие и в то же время мягкие краски вечерней зари казались огромными крыльями знаменных полотнищ. Было очень похоже, что под сенью этих знамен нас провожают в бой ратные люди южного бастиона древней Руси, мощная вольница Болотнйкова, тургеневская когорта седобородых чудодеев родного слова, живые родичи и сограждане наши - невольники немецкой оккупации, отряды народных мстителей. Нет нужды в придумке, вымысле досужем, коли подлинно такими были наши чувства. Наверно, все это, вместе взятое, что пережили мы в те минуты, и называется патриотизмом, любовью к Родине. Иного объяснения этих высоких понятий я не знаю.

Штурмовики, возглавляемые капитаном Шагиновым, шли левым пеленгом, парами на высоте сто пятьдесят метров, мы - чуть левее, с небольшим превышением. Ведомым у старшего лейтенанта Стоянова был Константин Соболев, а Виктор Александрюк - у меня. Столь низкая высота полета давала нам надежду на достижение внезапности при подходе к цели, ибо станции обнаружения противника не могли нас засечь под столь малым углом относительно горизонта.

Отладив боевой порядок и выверив курс на цель, мы уже подходили к линии фронта, как неожиданное обстоятельство огорчило летчиков нашей группы: лейтенант Соболев доложил, что на его самолете началась тряска двигателя. Это был тревожный симптом. Если мотор откажет над территорией, занятой врагом, домой не развернешься, а коли сумеешь это сделать, все равно не долетишь до аэродрома. Тогда останутся два выхода: выпрыгнуть с парашютом или произвести вынужденную посадку. Первый из них очень рискованный. Даже при благополучном приземлении летчик подвергается опасности встречи с противником, неравной схватки с ним. В подобной ситуации некоторые авиаторы погибали... Случалось и так, что кто-либо из товарищей садился и под огневым прикрытием других летчиков забирал попавшего в беду однополчанина. Второй выход - вынужденная посадка - менее опасен лишь до момента приземления, а дальнейшая борьба за жизнь, честь и достоинство советского воздушного бойца тоже связана с риском и большими трудностями.

Итак, Костя доложил по радио:

- Командир, началась тряска мотора...

Голос выдавал досаду и смятение лейтенанта. И я хорошо понимал его душевное состояние. Человек столько готовился к этому ответственному полету, принимал живейшее участие в обсуждении деталей боевого задания, спорил, волновался - и на тебе... началась тряска...

Стоянов ответил:

- Измените режим его работы.

Толковый ответ. Бывает, увеличишь или уменьшишь обороты - и мотор выправляется, гудит ровнее, работает без перебоев и судорожной тряски. Может, и на этот раз все обойдется? Ну что же ты, Костя, молчишь? Проверяешь на слух железное сердце "мига"? Кому из нас не приходилось вот так же с тревогой и надеждой вслушиваться в ритм гудения мотора, ожидать того критического момента, после которого либо продолжаешь полет, либо прекращаешь его. Кажется, так чутко не прислушиваешься к биению собственного сердца.

- Трясет и на малых, и на больших, - обиженно сказал Соболев.

Именно сказал, а не доложил. Потом вздохнул и мужественно добавил:

- Может, рассосется, а?

Милый Костя! Как ему не хотелось покидать боевой строй, уходить от товарищей, которым и без того нелегко сопровождать шестерку Ил-2, оставлять командира группы без ведомого - без щита и меча.