Сергей Катканов - Стоит ли об этом

Меня ещё в Северном предупреждали, что Луза может стать для меня проблемой. Дело в том, что мост через неё был только понтонный. На зиму этот мост убирают и ходят по льду. Тогда стоял конец ноября, мост уже могли убрать, но мороз стоял совсем лёгкий, река явно ещё не успела встать. И не переплывёшь — холодновато. Плакал бы я тогда на берегу Лузы горючими слезами. На таких дорогах ставишь на кон жизнь. Это меня, наверное, и привлекало больше всего.

Мост оказался на месте. Одинокие льдинки плавали в чёрной воде. Невольные мурашки пробегают по спине, когда подумаешь, что поскользнувшись на мосту, можешь оказаться в столь непривычной для зимы водной стихии.

Я всё шёл и шёл в кромешной темноте. Вдруг впереди забрезжило, разрастаясь, матовое жёлтое зарево. На фоне иссиня чёрного неба этот святящийся полукруг с нижней границей — горизонтом, казался чем–то волшебным. Да разве можно назвать обычными отсветы ещё невидимых огней человеческого жилья? От них пахнет дымом, молоком, навозом, особой сухостью хорошо протопленной зимней избы и многими другими вещами, близость которых так желанна для путника. Первым звуком, донесшимся из деревни, был лай собак. Жизнерадостное тяфканье лаек и дворняжек покажется вам слаще любого тенора, после того, как вы наслушались унылого нытья волков.

Я зашёл в деревню Первомайскую. Предстояло решить последнюю проблему — найти своего товарища. Не так–то это было просто. Людей на улице не было вообще. Здесь не ходят по улице тёмными непроглядными вечерами. Это ни за чем не надо. Я зашёл в первый попавшийся дом. Но и там людей не оказалось. Сел на лавку. Мне так хотелось сесть на лавку после такой дороги. Сижу, думаю, хозяева скоро вернуться, если даже свет в комнате не выключили. Насидевшись, вышел во двор, ещё походил, и вот хозяева подтянулись.

«Где, — спрашиваю, — живёт молодой учитель, который к вам недавно приехал?». «Это… как бы тебе объяснить… а вот видишь фонарь горит? Этот фонарь стоит у самого дома, который тебе нужен».

Ориентир был очень внятный, перепутать его было не с чем, потому что фонарей вокруг было не лишка. Получалось, как у Окуджавы: «Иди на огонь, моя радость, найдёшь без труда». Если человек ничего вокруг себя не видит, то к фонарю он идёт по прямой, а это бывает не самая удобная дорога. Я ещё несколько раз упал и вот наконец добрался до нужного дома, у дверей которого меня чуть не разорвала совершенно сумасшедшая собака.

Мой товарищ жил у бабушки, которая посадила свою собаку на цепь и с большим недоверием впустила меня в дом. Товарищ, увидев меня, чуть ли руками не замахал. Думал — приведение. Он ведь знал, что я сейчас должен работать в Вожегодском районе. И я действительно там был. А потом оказался здесь. Одно слово — привидение.

Пару лет назад я брал интервью у кандидата у главы одного из наших довольно глухих районов. Он рассказал о том, что очень серьёзной проблемой района является расселение леспромхозовских посёлков. Их в своё время построили там, где был лес, потом лес вырубили и людям теперь негде работать, а другого жилья у них нет. Их надо как–то расселять. Сейчас леспромхозовских посёлков уже не строят, лес вырубают, работая вахтовым методом. И раньше тоже можно было работать вахтовым методом, строительство этих посёлков — большая ошибка. «Вы представляете, что такое леспромхозовский посёлок?» — спросил меня кандидат в главы. Я кивнул.

В деревне у меня была убогая квартирка в маленьком щитовом домике. Шёл март 1988 года. Мой последний март в этой деревне. Вечером, истопив печь, приготовив ужин и уничтожив его, я лежал на койке с книгой. В изголовье стоял стул, на который я бросил сигареты.

Неожиданно где–то над потолком послышались шорохи, непонятного происхождения. Я спокойно прислушался к ним, не имея никаких предчувствий. Но почти сразу же над головой раздался гром… Потолок был зашит четырьмя большими листами ДВП. Лист, который находился над моей кроватью, сорвался с места, увлекая за собой всё, что на нём лежало сверху. Свистнув кромкой у самого носа, лист слегка раскроил кожу на руке, которой я даже не успел прикрыть голову. Битый кирпич долбил по ногам. Потолочная балка, ударив по стулу, разнесла его в щепки. Всё это произошло за несколько мгновений.

В комнате вместе с облаком пыли водворилась первоначальная тишина. Немного полежав под кирпичами, я встал и совершенно спокойно начал искать сигареты. Закурил, оглядел комнату и усмехнулся: если бы балка, падая, взяла на 20 сантиметров влево, вместо стула оказалась бы расколота моя голова. Стало быть, поживём ещё. Я окончательно расхохотался.

Следом за осевшей пылью, квартиру наполнил бодрый мартовский мороз. Расчистив кровать, я надел свитер, пальто и, укрывшись стёганным одеялом, лег спать. Оказывается, в шиферной крыше тоже были дыры. Как, однако, забавно лежать в собственной кровати и смотреть на звёзды.

Ближе к финалу моей послевузовской отработки в школе что–нибудь подобное обязательно должно было произойти. Тут была своя логика, непонятная, но от этого не менее железная. Три года работы учителем в Лежской средней школе Грязовецкого района были для меня а своём роде затяжной нескончаемой аварией.

Через 4 месяца после обвала потолка мне отдали трудовую книжку. Щёлкнул замок в непробиваемых дверях, за которыми меня ожидала свобода. Теперь я мог работать, где захочу. В голове вертелось: «Три года от звонка до звонка». Так говорят, покидая зону. Мне не известно, какие звонки звонят за колючкой, а вот школьные звонки я выслушал все, какие было положено. И был первый звонок, и был последний.

На тех, кто после вуза отрабатывал свои положенные 3 года, КЗоТ не распространялся. В течение этого срока мы не имели права уволиться. То есть у нас было законное право на увольнение, но не было фактической возможности. КЗоТ тогда прятали от людей, как антисоветскую литературу. А если работники не знали своих прав, силу закона приобретала любая «указивка» сверху. Сказано 3 года, значит 3 года.

Однажды я по какому–то поводу повздорил с завучем и сказал ей: «А я вообще не учитель, я крепостной крестьянин. Загляните в учебник истории, там очень понятно растолковано, почему подневольный труд не может быть эффективным».

Впрочем, тогда уже была понятна одна простая истина: за всё надо платить. Мы расплачивались за бесплатное высшее образование. Мы отдавали свой долг государству. Государство нас обучило, а мы 3 года работали не там, где хотели, а там, где это было больше всего необходимо, то есть на селе. И я отдал свой долг, как мог. Моя совесть чиста. А ведь это совсем неплохо.

Где–то на рубеже веков у меня вдруг прорезалась склонность к написанию автобиографических заметок, но про Лежу я почему–то ничего не писал, как будто меня что–то останавливало. Один раз уже начал писать, но всё закончилось тем фрагментом, который приведён выше. Дальше как–то не пошло. Может быть, тогда было рано. А теперь вот взялся. Прошло 26 лет с того момента, как я уволился из Лежской школы. Да, пожалуй, уже можно о чём–то вспомнить.