Сергей Катканов - Стоит ли об этом

На замещение я в своё время рвался, это была возможность развеять тусклые студенческие будни, а вот после института я совершенно не хотел ехать на работу в деревню. И учителем работать я тоже не хотел. Уже понял, что это не моё. Я даже не знал ещё, кем хочу работать, но уже был уверен, что не учителем. И деревню я никогда не любил, потому что я по своей сути — горожанин. Но предстояло отпахать 3 года там, где не хотел, тем, кем не хотел. Это наполняло душу ужасом.

В Лежу мы поехали вместе с женой через месяц после свадьбы. Первый год прожили и отработали там вместе, а на выходные уезжали в Вологду. Иногда приезжали на ночь даже на неделе. Лежа — всего 60 км от Вологды, полтора часа езды на пригородном поезде. Вечером можно было уехать домой и быть в городе уже где–то в 18 часов, а утром — отправится обратно на 7-часовом поезде — мы как раз успевали к первому уроку, который начинался в 9 часов. Такая близость к Вологде и транспортная беспроблемность мне на моих замещениях в медвежьих углах и не снилась. Мы фактически наполовину жили в Вологде, то есть совершенно не успевали обезуметь от деревенской тоски. Хотя из Вологды в Лежу был только один утренний поезд, а автомобильной дороги не было вообще, то есть ни автобусов, ни попуток. Только один поезд.

Через год у нас родился сын, и почти одновременно с этим появилась своя квартира в Вологде. В Леже я остался работать один. Решил, что каждый день буду ездить домой к жене и сыну. Отец сказал мне: «Ты не выдержишь». Я ответил: «Посмотрим». Я выдержал. Впрочем, с небольшой для себя поблажкой: две ночи в неделю я всё–таки проводил в Леже — отсыпался.

Вечером я приходил домой в начале седьмого. Раньше часу ночи никогда не ложился, а бывало и позже. Когда наш маленький сынишка засыпал, мы с женой подолгу сидели на кухне, болтали обо всём на свете. Это было замечательно. Вот только вставать надо было в 5:20 утра, на сон я имел всего 4–5 часов. На троллейбусе до вокзала — полчаса, и вот ближе к 7-и я уже в вагоне, который стал для меня тогда вторым домом. Ложился на жёсткую полку, клал сумку под голову, а зимой накрывался полушубком и спал ещё часок.

Эта езда выматывала ужасающе, в голове постоянно стучали колёса. Помню, как–то стою на подножке поезда, подъезжающего к Леже, а в душе почти отчаяние — не могу больше. И вдруг в сознании всплыла строчка из Высоцкого: «Но плевать я хотел на обузу примет, у него есть предел, у меня его нет, поглядим, кто из нас запоёт, кто заплачет». И сразу же на губах появилась весёлая злая усмешка: «У меня нет предела. Я всё выдержу».

Через год у жены закончился декретный отпуск, ей надо было выходить на работу в Лежскую школу. Но мы не могли себе представить, что в нашей хибарке можно жить с годовалым ребёнком. Я поехал в Грязовецкий РОНО решать эту проблему. Заведующим РОНО был жёсткий элегантный мужчина — совсем не сельский типаж. Я говорю ему: «Отпустите мою жену, у нас там нет условий жить с маленьким ребёнком». От отвечает: «Пусть ваша жена выходит на работу, и вам дадут квартиру получше. Разве вам в этом уже отказали?». Я сник. Чем тут было крыть? Не хотели мы ребёнка в Лежу вести, хоть бы там была и благоустроенная квартира, и мне возвращаться в деревню совсем не хотелось. Говорю: «Ведь речь идёт всего про год, много ли смысла нам ради этого квартиру давать? А я бы и со старой квартирой доработал». Он усмехнулся: «Думаете, я не понимаю, чего вы хотите? Я отпущу вашу жену, а вы поднимите крик, что я семью разрушаю, чтобы я и вас тоже отпустил».

Откровенно говоря, у меня была мысль сделать так, чтобы не отрабатывать в Леже третий год. В крайнем случае, можно было плюнуть на трудовую книжку, оставить им её на память, устроиться в Вологде на работу и завести новую. Но у меня, конечно, не было коварного замысла сначала вытащить из деревни жену, а потом обвинить Зав РОНО в том, что он разрушает семью, не отпуская мужа к жене. Я даже не догадывался, что получил бы право такое требовать. И я сказал ему совершенно искренне: «Мне это и в голову не приходило». Он улыбнулся: «Предлагаю джентльменское соглашение: я отпускаю вашу жену, а вы даёте мне честное слово, что доработаете третий год до конца и не будете предпринимать попыток уволиться раньше».

Мне понравилась такая постановка вопроса. «Если вы готовы поверить моему слову, то я его даю». Он тут же издал приказ об увольнении моей жены по собственному желанию и вскоре ей выдали трудовую книжку. А я оказался ещё на год прикован к Леже честным словом, крепче, чем цепью.

Через год я опять появился в его кабинете теперь уже для того, чтобы уволиться самому. Не успел я и рта раскрыть, как он тут же широко улыбнулся: «Я всё помню. Вы сдержали своё слово. К вашему увольнению препятствий нет». Это был триумф человека, слово которого что–то стоит.

Как часто мне казалось, что этот день никогда не придёт, что мой срок никогда не закончится. Я совершенно не чувствовал вкуса к работе. Мне не нравилось быть учителем. Помню, как–то зашёл в класс, посмотрел на детей, и меня обожгла мысль: «Они ведь не хотят учиться, они сейчас предпочли бы оказаться где угодно, только не здесь. И я не хочу их учить, и я сейчас хотел бы оказаться в каком угодно месте, только не в этом классе. Но они сюда пришли. И я сюда пришёл. И сейчас мы будем мучить друг друга, хотя больше всего на свете хотим избавиться от этой необходимости».

Преподавать русского язык было особенно тягостно. Я и сам всегда ненавидел этот предмет. Ведь под видом «русского языка» преподаётся мёртвая схоластика, не имеющая никакого отношения к тому, чтобы овладеть живой русской речью. Мы ковыряемся в языке, как будто лягушек препарируем, это никак не поможет нам говорить на этом языке.

Однажды, одна девочка–хорошистка спросила меня: «Зачем нужно учить все эти склонения и спряжения, какой в этом смысл?». Я ответил ей, что думал: «Ты права, в этом нет ни малейшего смысла. Но одно тебе точно скажу: это надо для того, чтобы сдать экзамен. Таковы правила, не мы их придумали. Если не сдашь экзамен, сама себе все дороги в жизни перекроешь».

На филфак меня привела любовь к литературе, а схоластическое языкознание было тягостным довеском к этой любви. Литературу я вполне был способен преподавать с увлечением, но до какой же степени это не надо было деревенским детям! В нескольких классах у меня не было ни одного ученика, у которого по поводу книги могли появиться какие–то свои мысли. И чужих мыслей они совершенно не воспринимали. Ученики делились на две категории: буйных идиотов, которых вообще ничего не интересовало, и которые вообще ничего не слушали, и аккуратных, прилежных зубрилок, в основном это были девочки, которые всё внимательно слушали и старались как можно лучше записывать, но которых было так же бесполезно спрашивать о том, что они думают. Предложение высказать своё мнение приводило их в большое смущение и заставляло тихо опускать глазки, да это всё ещё под несмолкающий рёв буйных идиотов, так что попытки преподавать литературу я быстро оставил, просто сообщая им информацию, знание которой потом потребуется на экзамене.