Виталий Станцо - То был мой театр

Получился Фагот невертлявым, несуетным. Он - кривляка? Позер? Да! Но виртуозный кривляка, очаровательный позер! И речь его - под стать движению: быстрая, лёгкая, находчивая и весёлая. Характер - заводной, неугомонный, а уж темперамента И.Дыховичному не занимать.

Чего стоит одна только сцена с отправленным в Крым колдовскими чарами администратором варьете Стёпой Лиходеевым. Коровьев его туда отправил, Коровьев. И сам же там его, не совсем ещё отрезвевшего, встретил. Тот же Коровьев, но в другом обличье. Иван мгновенно успевал раздеться, оказывался в длинных сатиновых трусах. И когда едва пришедший в себя Стена (А.Колокольников - это одна из последних его ролей) вопрошал осоловело: "Где я? Какой это город?..", Коровьев-Дыховичный с хорошо дозированным элементом рекламного оптимизма, с плутовской улыбкой и жестом, провинциально-изящным, преподносил, именно преподносил Степе одно только слово: "Ялта!" Но как же многозначительно подавал актёр коротенькую эту реплику, как много успевал сыграть в этой от силы сорокасекундной сцене. И ритм, ритм, ритм! Мне кажется, именно он, Иван Дыховнчный в роли Коровьева-Фагота, задавал ритм спектаклю в целом. И никогда не провирался в ритмическом своём поведении.

В нескольких сценах - так уж предписано Булгаковым - партнёром Коровьева должен быть кот Бегемот. В романе они - родственные души, не черти - чертяки, Бегемот даже симпатичнее. Недаром же в конце романа он воплощается в худенького юношу, демона-пажа, лучшего шута, какой существовал когда-либо. А Коровьев - в мрачного, никогда не улыбающегося тёмно-фиолетового рыцаря. Рыцаря, что когда-то неудачно пошутил на тему света и тьмы, за что ему "пришлось после этого прошутить немного больше и дольше, нежели он предполагал"... Видно, эту характеристику, данную Булгаковым своему персонажу, Любимов принял, а вот второй похожий герой на сцене был бы лишним. И режиссёр придумал иного Бегемота - хамоватого толстячка, каким тот предстал у Булгакова лишь в сцене в Торгсине. Этого Бегемота и играл Смирнов, составляя по контрасту отличную пару Дыховнчному. Или Ронинсону - в сцене с киевским дядюшкой попавшего под трамвай Берлиоза.

И в этой сцене создатели спектакля придумали чёрт-те что: натуральную белую мышь заставили комическую роль играть.

Пустячок, скажете? У Дурова в Театре зверей, мол, и не такое увидишь? Но взрослые-то люди в Уголок Дурова не ходят, а дети - на Таганку.

Киевский дядюшка с докторским саквояжиком, прибывший в Москву с надеждой оттяпать квартиру покойного именитого племянника, - вполне земной умный плут. Но встречают его неземные ультраплуты, которым известны тайные помыслы и которых не обманешь точно выверенными приличествующими случаю словами. Не успел киевский дядюшка официально представиться: "Моя фамилия Поплавский. Я являюсь дядей...", - как Коровьев-Фагот - Дыховичный выхватывает из кармана грязнейший носовой платок, прижимает его к глазам и начинает сочувствовать... Слова льются непрекращаемым потоком, из него выхватываешь лишь многократно повторяемое (точно по Булгакову!): "Правая нога -хрусть, пополам! Левая - хрусть, пополам!" и дядюшке ничего не остается, как "утирая рукавом левый сухой глаз, а правым изучая потрясаемого печалью Коровьева", задать сочувственно уважительный вопрос: "Вы были другом покойного Миши?" Но не даст Коровьев перевести эпизод в нужную дядюшке говорильню. Он уйдёт, весь в слезах, принять "триста капель" валерианки ("И кружку пива" - мрачно добавит кот) и передаст уже в меру ошарашенного Поплавского на добивание Бегемоту.

И кот рявкает: "Паспорт!" Ошарашенный дядюшка роется в саквояже, трясущимися руками передаёт Бегемоту документ. Тот с профессиональной уверенностью бывалого бюрократа заявляет, что документ не гож и - этого уже у Булгакова нет - сажает на голову киевского дядюшки (артист Г.М.Ронинсон) живую белую мышь, а может быть, небольшую крысу. Та начинает шебуршиться на обрамлённой седыми волосиками дядюшкиной лысине. Есть от чего придти в ужас.

Приём, рассчитанный на внешний эффект? И да, и нет! Нет, потому что приём этот в равной степени нетривиален и точен. Где кот, там и мышь может, должна оказаться и стать тем самым чеховским ружьём, что стреляет в последнем акте. Впрочем, последнего акта тут долго ждать не приходится. Нашкодничавшись вдоволь, Бегемот возвращает Поплавскому паспорт, снимает крысу с бывшей его шевелюры и даёт растерянному Поплавскому легкого пинка. Пока внимание зрителя сосредоточено на фарсо-трагедийном дядюшке (именно фарсо-трагедийном, трагикомедия для этого эпизода - слабое определение), исполнитель роли Бегемота успевает заменить живую мышь на нечто съедобное с веревочкой, имитирующей мышиный хвостик, и на глазах удивлённой публики и вконец ошарашенного Поплавского отправляет это нечто в рот! Лопает мышку! Лишь хвостик изо рта свисает.

Иван Дыховичный в роли Коровьева.

Понтий Пилат - Виталий Шаповалов.

Бегемот в конце этой сцены стоит возле самой рампы. Актёр одет в чёрную бархатную курточку ("Гладьте сухих и чёрных кошек"), руки - в белых рукавичках-лапах по-кошачьи поджаты. Праведное и жутко тупое негодование на лице написано и одновременно - абсолютная, матёро чиновная уверенность в собственной правоте. Кот-монумент. Монумент чёрной непогрешимости.

Как от статуи Командора, пятится от него киевский дядюшка с опять откуда-то появившейся на его лысине белой мышью. В дядюшкиных руках дрожит клацающий отверстой пастью саквояж. Под шквал аплодисментов уходит через зал заслуженный артист Г.М.Ронинсон, а его не отмеченные почетными званиями партнёры но этой эффектной сцене - партнёры, более чем достойные -выдержав паузу, продолжают играть...

Был фокус и у третьего представителя воландовской шайки - Азазелло. И Славина, и её дублёр Леонид Ярмольник неплохо выпускали изо рта самовоспламеняющийся пар. Но после фокуса с мышкой этот воспринимался как вполне ординарный цирковой трюк. Буффонады на роль мрачного Азазелло не отпущено. Довольно одноплановой, скучноватой получилась роль. Без блеска, без россыпи находок.

Хорошенькой ведьмочке Гелле (ведущей её исполнительницей была Таня Сидоренко) в этом смысле повезло больше. Ей был придуман обтяжной телесного цвета костюм и - для сцены со Степой Лиходеевым, к которому услужливая Гелла ласково присаживается на колени, - вторая пара грудей - на спине, чтобы не пришлось делать лишних движений, чтобы лишних энергозатрат избежать обессилевшему Степану Богдановичу. Грудь-"запаска" на виду, как у "Москвича" самой первой модели.