Ирина Гуро - Ранний свет зимою

Миней не знал, который час. Все сильнее, резче, непереносимее налетал снежный вихрь. Резало в глазах, в ушах звенело, в голове стоял мерный однотонный шум.

И вдруг в неистовстве стихии возник далекий и смутный звук паровозного гудка. Миней ускорил шаг.

— Земля, земля! — громко произнес он, ступив на твердый грунт полотна. И в самом деле, похожим на морские скитания было его путешествие по бушующим волнам метели.

Он зашагал по шпалам и через полчаса вошел во дворик путевого сторожа. Лохматый пес сипло залаял. Заиндевевшая шерсть на морде делала его похожим на седого небритого старика, и это рассмешило Минея. Пес изловчился было схватить его за полу, но дверь будки открылась.

— Пшшел, язви тебя! — крикнул собаке человек с черной бородой, в одной рубахе стоящий на пороге.

— Это я, — сказал Миней и шагнул в полосу света. — Здравствуй, Левон Левоныч!

Трещат в печке поленья, беспокойные отсветы играют на стенах избенки. Золотистый уголек, словно живой, прыгает на пол.

— Вот видишь: гость, значит, будет. Пошто затуманился? Жди вестей из города! — ласково говорит Левон Левоныч. Он рад послушать рассказы Минея о том, как живут рабочие в больших далеких городах, где Левон Левоныч никогда не был. Но и ему, немало лет прожившему на свете, есть о чем рассказать.

Этой осенью ездил он проведать семью на Онон. Хотел забрать к себе жену с младшими, да на семейном совете решили погодить до весны. Брат Левона Левоныча и другие мужики с похвалой отзывались о тамошнем волостном старшине Савостине. Случись в кабинетских лесах порубка леса или скот мужицкий забредет на кабинетские угодья, старшина смолчит, шуму не подымет. Ходит между своих людей слух, что даже беглых «политиков» старшина у себя прятал…

— Ну? — удивился Миней.

— И я тоже удивлялся. Сколько повидал я волостных, а такого не знавал. И пришло мне в голову: а не наш ли человек тот старшина, раз он за народ стоит? Не дошел ли до нашей правды?

— Савостин, говоришь? — Что-то очень знакомое послышалось Минею в этом имени, и вдруг вспомнилась ему давнишняя встреча на постоялом дворе и рябой друг Степана Ивановича.

— Звать-то его как? Евсеем?

— Нет, Иваном. А вот брат у него действительно Евсей. Ты что ж, знавал его?

Миней поворошил кочергой головешки и, глядя на синеватые завитки пламени, сказал задумчиво:

— Встречал… Знаешь, есть такие люди… Где они пройдут, там оставят глубокую борозду и бросят добрые семена. Смотришь: далеко уже те люди, а посеянное ими взошло и укрепилось. Вот и братьям Савостиным посчастливилось с таким человеком сойтись.

Левон Левоныч, помолчав, сказал:

— А пожалуй, придет время, и я так про тебя подумаю.

Бревенчатый домик путевого сторожа — надежное убежище, а Левон Левоныч — верный товарищ и радушный хозяин. Но как невыносимо томительны дни в ожидании вестей из города и долгие зимние ночи с гудками проносящихся мимо поездов!

Миней приподнимается на локте, с тоской смотрит, как длинная череда освещенных окон проносится мимо, потом, замыкая веселый шумный пробег, возникают и исчезают во мраке три красные точки. И снова все тихо, а в стеклах оконца еще темнее и молчаливее встает степная морозная ночь.

Машина розыска продолжает работать, но вхолостую. Повальные обыски прекращены, а «проверка пассажиров на выборку» подобна черпанию воды решетом.

Что касается станционных жандармов, то в сорокаградусный мороз их отнюдь не обуревает стремление покинуть теплую «дежурку». Да и не так-то легко на просторах Забайкалья, на тысячеверстном сибирском пути, отыскать беглого преступника — «не заику, не рябого, без особых примет»!

В солнечный зимний день Миней вышел из «телячьего» вагона рабочего поезда на станции Чита — Дальний вокзал, смешавшись с толпой мастеровых.

Вечером собрались члены комитета. Ночью Миней печатал листовки в типографии, укрытой в избе лесника.

Для Минея началась новая полоса жизни: «на птичьих правах» — на нелегальном положении.

В Чите, Томске, Иркутске и в других сибирских городах, как и по всей России, в потайных местах, при завешенных окнах и запертых дверях, с помощью самодельных множительных аппаратов — мимеографов, гектографов или добытого ценою страшного риска типографского шрифта — социал-демократы размножали книгу Ленина «Что делать?». Тысячи людей под угрозой опасности на долгие годы лишиться свободы, а быть может, и распроститься с жизнью, перечитывали, переписывали, перепечатывали листы этой книги.

Заключенные в тюрьмах, перестукиваясь, передавали содержание ленинской работы. Осужденные на каторгу, уходящие на вечное поселение уносили зашитые в одежду тонкие полоски бумаги с заветным текстом. И, если нельзя было сохранить, уберечь, удержать у себя дорогие листки, запоминали содержание их, чтобы передать другим.

Не изданная ни одним легальным издательством в России, не продававшаяся ни в одной книжной лавке, книга эта сразу стала известной множеству людей. Запретная и гонимая, она была опаснее для царизма, чем бомбы террористов.

Третий год нового века рождался как год важнейших событий в жизни революционного движения России. Создавалась единая партия, передовой отряд революционного класса.

На углу на круглой тумбе — афиша:

«С разрешения начальства, в помещении общественного собрания города Читы кружок любителей музыки, литературы и драматического искусства устраивает вечер…»

По улице несло поземку. Мороз к вечеру крепчал. В окнах белого приземистого дома свет висячих керосиновых ламп казался особенно приветливым. К широкому крыльцу на углу Амурской и Николаевской подлетали рысаки.

И не скажешь, что захолустье!

Всходили по ступенькам господа в касторовых, на енотовом меху шубах и в бобровых шапках, бороды по моде острижены клинышком; дамы в собольих палантинах, в бархатных с вышивкой ротондах на лисьем меху, с жемчугами и на шее, и на запястьях, и на голове.

Распорядители, гимназисты старших классов и «просто молодые люди» в одних мундирах с розетками и бантами на груди выскакивали на мороз встречать именитых гостей.

Молодежь валом валила в боковые двери, на ходу развязывая башлыки, надетые поверх гимназических и студенческих фуражек, потирая обожженные морозом щеки.

За карточными столами в задних комнатах царило оживление. Стучали мелки́. Который раз уже лакеи меняли свечи на углах ломберных столов. Собачеев был в выигрыше. «Рогожный король» Щаденко, осторожно открывая карту, думал о Собачееве: «Такие всегда в выигрыше. Спокойный пролаза. Вот брюшко отрастил. На прошлой неделе тоже положил в карман куш. И жена у него милашка. Поговаривают, у него — пай в Тарутинских приисках. Так ведь это в точности никому неизвестно. И никто его не поносит как вампира-эксплуататора».