Ирина Гуро - Ранний свет зимою

— А тут собственный сын студент приехал на рождественские каникулы, — уже вслух пожаловался Щаденко, — и сразу: «Ты, папа, говорит, паук, ты вампир! Людей душишь». Можете себе представить? «Что ты, говорю, Антоша, кого это я душил? Покажи хоть одного удушенного!» — «А сколько мужиков через тебя по миру пошло, обнищало, спилось, в прорубь кинулось?!» — «Да я, говорю, тех мужиков в глаза не вижу! Мое дело чисто коммерческое!» А он и тут имеет ответ. «Такова, дескать, природа капитала! Он, как спрут, душит своими щупальцами, а кого душит, Ваньку или Петьку, сам не видит». Борьба, мол, не персональная, а через какие-то там производственные отношения… Каково?

— Зря сынка в Питер пустили. Нынче в университетах не наукам, а больше забастовкам учат, — заметил Собачеев.

— Да как не пустишь? Неудобно. Вот, скажут, какой обскурант! Сыну учиться не дает. Против прогресса.

Чураков погладил бакенбарды и сказал наставительно:

— Правительству необходимо смягчить политику в отношении студентов. Ведь у нас за все — исключение, ссылка… Крайние меры только озлобляют молодежь.

Собачеев острым взглядом окинул Чуракова, пригнув голову, будто запоминая его слова, и снова вмешался:

— В наше время сынка от социализма уберечь — все равно что дочку от мужского взгляда.

— А вам что? У вас же ни сынка, ни дочки! — отпарировал Щаденко и не без ехидства добавил: — Одна жена…

Чураков холодно прищурился на Собачеева: игрочишка стал много себе позволять. Самонадеянность, апломб не по чину! Если верить слухам. Тарутина составила завещание в его пользу. Да и то: не дочке же отказать нажитое дедами добро! Та мигом все в революцию пустит.

— К счастью, среди революционеров встречаются лица умеренного направления, сторонники постепенности, — проговорил Чураков, думая о Каневском.

Недавно Аркадий Николаевич поручил ему ведение своих дел в Иркутске. Опытный адвокат. И в духе времени. А то доверишься какому-нибудь, он и ляпнет такое, что тебя на всю Россию ретроградом ославят. Нынче страшней всего прослыть ретроградом. Да и с какой стати? Он, Чураков, слава богу, не крепостник какой-нибудь. Он всегда стоял за реформы.

— Не пройти ли нам в зал? — спросил один из игроков.

— Первым нумером — хор кружка любителей пения. Будет исполняться «Боже, царя храни», — обстоятельно доложил Собачеев.

— А… ну тогда позвольте еще карточку, — сказал вольномыслящий Аркадий Николаевич.

Игра возобновилась.

Между тем в зале начался концерт. В креслах первых рядов разместилась городская знать, сзади — публика попроще, на хорах — молодежь.

После того как жена начальника пожарной команды спела романс «Дышала ночь», объявили выступление приезжего иллюзиониста.

Иллюзионист был во фраке, в белой чалме с пером. Прислуживали ему два лилипута с желтыми, восковыми лицами. На глазах у публики он опустил кольцо в свой жилетный карман, и оно тут же непостижимым образом оказалось в кармане владельца паровой бани Кулыгина, сидевшего в пятом ряду кресел. Кулыгин побагровел. Публика захлопала. Затем, показав зрителям совершенно пустое внутри ведерко, маэстро закрыл его крышкой, встряхнул и быстрым жестом открыл снова.

Из ведерка выпорхнула и взлетела под потолок стайка голубей. Белые птицы описывали круги над публикой и, слетаясь на сцену, садились у ног иллюзиониста.

Но здесь произошло нечто более удивительное, чем перемещение кольца или появление голубей из пустого ведра.

Уже вся стая копошилась на сцене, лилипуты сгребали, птиц, упрятывая их в плетеную корзинку, публика яростно хлопала в ладоши, оркестр любителей самозабвенно играл туш, артист раскланивался, прижимая руку к сердцу, — а какие-то белые предметы, и похожие и не похожие на только что слетевшихся птиц, медленно кружась, падали сверху.

Свет в зале был погашен, и потому не сразу выяснилось, что за птички весело порхают и садятся на плечи и колени зрителей.

На хорах прежде всех догадались, в чем дело. Смех, крики, аплодисменты неслись оттуда. Колючее слово «прокламация» поползло по рядам.

— Занавес! Свет! Дайте занавес! — зычным голосом командовал кто-то.

Но рабочие сцены убежали в зал посмотреть на загадочные листочки.

Сдвинув чалму на лоб и растерянно почесав затылок, иллюзионист шмыгнул за кулисы. Лилипуты, разинув рот, стояли с корзиной на сцене. Впрочем, никто уже не смотрел на них.

Из первых рядов, пригибаясь и придерживая саблю, почти бегом протрусил к выходу полицмейстер. В наступившей тишине было слышно звяканье шпор и тихая возня в фойе.

«Здание оцеплено, выходы заняты полицией», — немедленно сообщили всезнайки.

Когда зажгли свет, между рядами уже сновали полицейские и, то и дело прикладывая руку к козырьку, с тихим присвистом: «Просстите, госсподин!», «Просстите, госспожа!» — выхватывали из рук зрителей тонкие листочки. Но было уже поздно: короткий текст листовки прочитали все.

Листовка была озаглавлена: «К обществу», — и призывала всех честных людей поддерживать борьбу рабочих за свои права и за свободу. Подпись стояла уже знакомая по другим листкам: «Читинский комитет РСДРП».

На хорах прокламаций не отдавали, толкали полицейских, ругая всяко и угрожая сбросить вниз.

Ипполит вышел из зала, как только зажегся свет. Он направился в задние комнаты к отцу, но у выхода из фойе была давка: перепуганные до полусмерти обыватели рвались к вешалкам; полицейские же, стоявшие в дверях, тормозили поток выходящих. Низенький, большеголовый чиновник в форме министерства просвещения суетился около жандармского офицера, в крайней ажитации повторяя:

— Я его видел! Я заметил! Я сразу его узнал!

Ипполит усмехнулся: это был инспектор Кныш.

В комнату для карточной игры был еще один вход. Отодвинув занавес, отделявший фойе от служебных помещений, Ипполит очутился в длинном, плохо освещенном коридоре. Здесь вдоль наружной стены обычно стояли старые декорации, но Ипполит никогда не подозревал, что за рваными холстами могла скрываться узкая дверь. Сейчас около нее, отодвинув холсты, стояли два человека. Один из них, — Ипполит видел только его спину, — распахнув дверь, выскочил во двор, второй быстро привел декорацию в порядок, вынул платок из кармана, отер им лицо и только после этого двинулся по направлению к фойе.

В тусклом свете коридора Ипполит увидел старенький гимназический мундир с голубой розеткой распорядителя, бледное круглое лицо, в котором было что-то детское и удивительно знакомое. Но от волнения Ипполит никак не мог понять, кто это. И только когда юноша поравнялся с Ипполитом, тот сообразил, что это Федя Смагин!

И этот простоватый, толстенький Федя, совсем не похожий на героя, только что на глазах у Ипполита выпустил через потайную дверь революционера, бросившего прокламации с балкона! Значит, и сам Федя Смагин является участником подпольной организации!