Леонид Млечин - Крупская

Мария Володичева записала в дневнике: «Чувствовал себя плохо. Надежда Константиновна просила этого письма Сталину не посылать, что и было сделано в течение 5-го. Но 7-го я сказала, что должна исполнить распоряжение Владимира Ильича. Она переговорила с Каменевым, и письмо было передано Сталину и Каменеву, а затем и Зиновьеву, когда он вернулся из Питера».

Седьмого марта Володичева вручила Сталину письмо Владимира Ильича. Абсолютно уверенный в себе генсек, узнав об ухудшении состояния Ленина, успокоился и тут же продиктовал еле живому вождю высокомерно-снисходительный ответ:

«т. Ленину от Сталина.

Только лично.

т. Ленин!

Недель пять назад я имел беседу с т. Н. Константиновной, которую я считаю не только Вашей женой, но и моим старым партийным товарищем, и сказал ей (по телефону) приблизительно следующее: “Врачи запретили давать Ильичу политинформацию, считая такой режим важнейшим средством вылечить его, между тем Вы, Надежда Константиновна, оказывается, нарушаете этот режим; нельзя играть жизнью Ильича” и пр.

Я не считаю, что в этих словах можно было усмотреть что-либо грубое или непозволительное, предпринятое “против” Вас, ибо никаких других целей, кроме цели быстрейшего Вашего выздоровления, я не преследовал. Более того, я считал своим долгом смотреть за тем, чтобы режим проводился. Мои объяснения с Н. Кон. подтвердили, что ничего, кроме пустых недоразумений, не было тут, да и не могло быть.

Впрочем, если Вы считаете, что для сохранения “отношений” я должен “взять назад” сказанные выше слова, я их могу взять назад, отказываясь, однако, понять, в чем тут дело, где моя “вина” и чего, собственно, от меня хотят».

Это письмо Ленин уже не прочитал. Ему не хотели показывать сталинский ответ, чтобы ему не стало хуже.

Из дневника лечащего врача: «Мария Ильинична телефонировала и сообщила, что Владимир Ильич настойчиво требует люмбальной пункции, и спрашивала, как быть и можно ли часто делать пункцию. Доктор Кожевников ответил, что очень часто, конечно, нельзя. Приехал в половине десятого.

— Зачем вы беспокоились, раз всё равно ничего нельзя сделать?

Кожевников понял, что Владимир Ильич говорит о люмбальной пункции, но не стал углублять больной вопрос. Владимир Ильич добавил:

— Проклятый немец.

Разговаривая с Надеждой Константиновной, Кожевников спросил, что подразумевал Владимир Ильич. Она дала объяснение: Владимир Ильич недоволен, что ему не делают пункции, которую Фёрстер рекомендовал в случае упорной головной боли».

Восьмого марта: «Врачи приехали в половине второго. Владимир Ильич лежал под тремя одеялами, был бледен и весь дрожал… Кожевников сделал под местной хлорэтиловой анестезией пункцию между четвертым и пятым позвонками. Через четверть часа Владимир Ильич сказал, что голова болит значительно меньше».

Девятого марта — потеря речи, паралич правой руки и ноги захватил и левую руку. В восемь часов Надежда Константиновна позвонила его лечащим врачам:

— Речь у Владимира Ильича плохая, артикуляция неотчетливая, трудно находит слова, говорит одни слова вместо других и этого, по-видимому, не замечает…

Надежда Константиновна в страшной тревоге рассказала, что утром Владимира Ильича совершенно нельзя было понять. Он посмотрел на нее и сказал:

— Надо позвать жену.

А вечером всё переменилось! Владимир Ильич пребывал в хорошем настроении, говорил почти свободно и сам радовался:

— Я чувствую себя как здоровый, точно произошло какое-то чудо.

Он был весел, вспоминал далекое прошлое, совсем не волновался. А 10 марта Ленина разбил третий удар, от которого Владимир Ильич уже не оправился. Его поразил полный правосторонний паралич. Он прожил еще год при полном сознании и понимании своего бедственного положения.

Из дневника лечащего врача. 11 марта: «Владимир Ильич всё время пытается что-то сказать, но это ему не удается. Понять его почти невозможно… Бесконечно грустно смотреть на его беспомощность».

Двенадцатого марта: «Владимир Ильич плохо понимает, что его просят сделать. Ему были поднесены ручка, очки и разрезательный нож. По предложению дать очки Владимир Ильич их дал. По просьбе дать ручку снова дал очки (они ближе всего лежали к нему). Полный паралич правой руки».

Тринадцатого марта: «Всегдашняя деликатность, заботливость о других, когда состояние его здоровья внушает серьезные опасения. До чего же глубоко должны в нем сидеть эти качества. Это одна из основных черт его характера, и это-то заставляет при близком с ним общении привязываться к нему всё больше и больше».

Пятнадцатого марта: «Паралич конечностей без перемен. Владимир Ильич съел тарелку супа с сухариком, маленький бутерброд с икрой, немножко каши и выпил немного кофе».

Шестнадцатого марта: «Он всё старается говорить, но его почти никто не понимает».

Семнадцатого марта: «Он хотел высказать какую-то мысль или какое-то желание, но ни сестра, ни Мария Ильинична, ни Надежда Константиновна совершенно не могли понять Владимира Ильича. Он начал страшно волноваться, ему дали брома».

Восемнадцатого марта: «Сегодня утром, когда Владимир Ильич разговаривал с Надеждой Константиновной, он всё старался что-то объяснить, и Надежда Константиновна поняла, что Владимир Ильич хочет, чтобы кто-то приехал; задавая вопрос и называя разных лиц, в конце концов выяснилось, что Владимир Ильич будто хочет приезда т. Обуха».

Вызвали профессора Владимира Александровича Обуха, заведовавшего Московским отделом здравоохранения, создателя Института гигиены труда и профессиональных заболеваний.

Девятнадцатого марта: «Речь сегодня хуже, произвольно почти никаких слов Владимир Ильич не говорит, а повторяет сегодня хуже, чем вчера, хотя хорошо сказал: “Мари”, “Гум”, “Русский”; “Москва” сразу выговорить не мог. Владимиру Ильичу сказали, что у него надо взять немного крови для анализа. Владимир Ильич начал волноваться, пытался что-то объяснить, но понять его оказалось невозможно… Владимир Ильич взволнован, пытается что-то высказать и, когда это ему не удается, безнадежно машет рукой. Затем Владимир Ильич немного успокоился, но ненадолго и скоро опять начал волноваться по какому-то поводу».

Двадцать второго марта: «С утра волновался, хотел садиться. Началось двигательное возбуждение, Владимир Ильич пытался встать с кровати, его трудно было удерживать. Когда приехали Фёрстер и Минковский (Оскар Минковский — директор клиники внутренних болезней в Бреслау, диабетолог. — Л. М.), Владимир Ильич сильно волновался, и его пришлось посадить в кресло. Он сидел в кресле боком с опущенной головой. Поднял голову, улыбнулся, поздоровался со мной и, схватив мою руку, снова начал делать попытки к вставанию. Во время припадка (по-видимому, был спазм какого-нибудь сосуда) Владимир Ильич часто брался за голову».