Дмитрий Володихин - Патриарх Гермоген

Немецкий офицер Конрад Буссов, к началу 1611 года ставший наемником на службе у Сигизмунда III, разумеется, не столь высокого полета птица, как Маскевич и тем более Жолкевский. Но он оказался в рядах московского гарнизона поляков. Иноземное воинство с дикой свирепостью подавляло любые вспышки недовольства со стороны русских, а затем спалило город, не сумев иными способами подавить восстание. Буссов знал и видел то, что знали и видели прочие офицеры-наемники. Он дрался с ними в одном строю, он обсуждал с ними общие страхи и чаяния.

По его мнению, вооруженный конфликт назрел задолго до восстания на Страстной неделе — еще к Вербному воскресенью. Здесь имеет смысл частично повторить слова Буссова, уже цитировавшиеся в рассказе о Страстном восстании москвичей. Когда должно было происходить шествие патриарха на осляти, сообщает Буссов, «немецкий и иноземный полк и все поляки были в полном вооружении и начеку. Начальникам… удалось разведать, что московиты задумали обман и что-то собираются затеять и что сам патриарх — зачинщик всего мятежа и подстрекает народ к тому, чтобы, раз в Вербное воскресенье мятеж не состоялся, поднять его на Страстной неделе. Узнали они также, что все князья и бояре держат на своих дворах множество саней, нагруженных дровами, дабы, как только начнется смута, вывезти их на улицы и поставить поперек, так что ни один всадник не сможет проехать по улицам, и поляки не смогут выручить друг друга, так как они рассеяны в разных местах по городу» {315} .

Итак, с точки зрения Буссова, Гермоген — зачинщик восстания.

В 1671 году шведский придворный историк Юхан Видекинд издал книгу «История шведско-московитской войны». Она посвящена столкновениям Швеции с Московским государством с середины XVI века по правление Михаила Федоровича. Подробнее всего Видекинд описал боевые действия и дипломатическую борьбу времен Смуты, притом пользовался он архивными документами. А среди них могли присутствовать и донесения шведских агентов из Москвы [82].

Видекинд сообщает: «С уходом Жолкевского из города всё полно было мрачного ропота против Сигизмунда: по всему государству пошла молва, что только из-за притязаний короля рушится формула договора, по какой присягали Владиславу… Первым поднялся и подал сигнал патриарх всей Московии Гермоген. Имея силу в народе благодаря авторитету высшего духовного сана и известному благочестию, он повсюду сеял мрачные предсказания, что греческой религии, по воцарении Владислава, грозит верная гибель и уничтожение от римской. Это распространялось сначала путем рассылки тайных писем к населению и купечеству более крупных городов, по скрытому уговору с Василием Голицыным» {316} .

Любопытная деталь: Гонсевский, опасавшийся восстания, обратил внимание на Гермогена, велел схватить и посадить под стражу; Видекинд сообщает, что почва к аресту была подготовлена Гонсевским заранее — он «уличил» патриарха некими «показаниями» {317} . Значит, поляки вели настоящее следствие по «делу» Гермогена, видели в нем весьма опасную фигуру.

Таким образом, шведский историк добавляет несколько мазков к общей картине.

Дошли до наших дней «показания» и наиболее осведомленного из врагов патриарха — самого Александра Гонсевского, главы польского гарнизона в Москве.

Осенью 1615 года, тремя с половиной годами позднее кончины Гермогена, Гонсевский участвует в русско-польских переговорах под Смоленском. Прения дипломатов шли трудно, представители России осыпали поляков обвинениями в жестокости и лукавстве. Значительная часть упреков касалась того времени, когда Гонсевский являлся главным распорядителем в Москве. Ему пришлось отвечать, притом ответы давались задиристые, эмоциональные, искры так и сыпались во все стороны.

Прежде всего, Гонсевский сам обвинил Гермогена в коварстве: «А Гермоген патриярх мне Александру, наместнику гетманскому, будто ласку и любовь свою показывал; и я тоеж против делал, и сам у него бывал, навещал, чтил… а он не так, как бы пристало такому святительскому чину… [утрач.] зверху целовал, а на сердце гнев без причины против господаря своего Владислава и против нас, слуг его держал. Воззвавши и впровадивши нас в город для обороны себе самого от воров, тотчас сам смуту и кровь учал заводить; священникам на Москве повелевал, штоб вас, сынов своих духовных против нас без вины наше в гнев и ярость приводили» {318} .

Правду говорит Гонсевский или же его заносит, а справедливости ради стоит отметить: патриарх никогда не просил у поляков защиты от Тушинского вора, он являлся упорным врагом самой идеи пустить их в Москву.

Вскоре после того, как погиб Лжедмитрий II, в калужский стан отправился князь Юрий Никитич Трубецкой — приводить бывших соратников Самозванца к присяге на имя королевича Владислава Сигизмундовича. По словам Гонсевского, сразу после его отъезда глава Церкви тотчас «по городом смутные, неправдивые грамоты, крови розлитие московскому господарству вновь заводячи писал; бояр всех московских, людей знаменитых, правдивых, кои в крестном своем целованьи к господарю и ко всему Московскому господарству крепко и непоколебимо стояли… невинно и неправдиво оскаржал. А обличаючи неправды, лукавства и завод крови от него его властным (собственным. — Д. В.) письмом, читаем перед вами лист за печатью его году.. [1611] месяца генваря (пробел. — Д. В.), писанный до Просовецкого и до Михаила Черкашенина и до войска их, которые были при Воре, а в ту пору хотечи добить челом господарю своему царю Владиславу, прислали были с тым послов своих к патриярху и к бояром; и в том листе патриярх писал к ним, по совету с боярами, как пригоже, штоб крест господарю целовали, а он за них у господаря царя и великого князя Владислава Жигимонтовича готов печаловаться. А днем перед тым, того ж месяца генваря 8 дня, писал тайно в городы и отослал с Васильем Чертовым в Нижний Новгород грамоту смутную, а из Нижнего рассылано в Кострому, в Галич и в иные городы; а што писал, и мы вам грамоту читаем. Видите с того письма, как патриярх с своими советниками… смуту в господарстве заводити почал и бояр московских… оскаржал, хотечи нас, невинных, лютой смерти придати и нашу невинную кровь пролити» {319} .

Следуя версии Гонсевского, можно реконструировать первые переговоры Гермогена с нижегородцами. В самом начале января их представители Пахомов и Мосеев явились к патриарху, получили послание от москвичей и смоленскую грамоту, а вместе с ними — устное благословение Гермогена, лишенного в ту пору возможности писать. Назад они вернулись 12 января 1611 года. Сколько заняло их возвращение — десять дней? Восемь? Даже если нижегородцы летели, загоняя лошадей, самое малое — неделю. Следовательно, из Москвы они выехали не позднее 5 января, но, вероятнее, все-таки раньше. За несколько суток положение Гермогена могло измениться — в силу угрожающего послания от Прокофия Ляпунова, например. Патриарх так или иначе раздобыл перо, чернила и усердного писца. И тогда он написал грамоту, отправленную с Василием Чортовым вдогонку нижегородцам.