Абрам Рейтблат - Фаддей Венедиктович Булгарин: идеолог, журналист, консультант секретной полиции. Статьи и материалы

В этом плане характерно следующее заглавие цикла статей: «Письма Ливонского пустынника о мануфактурной промышленности, художествах, словесности, статистике, истории и проч.» (1834). С 1841 г. Булгарин сделал свой фельетон еженедельным (под названием «Журнальная всякая всячина»), с 1847 г. он печатал также цикл «Заметки, выписки и корреспонденция Ф.Б.», где касался более частных вопросов и откликался на статьи в периодике или новые книги. По мнению П. Каратыгина, «единственным и несомненным его талантом была наблюдательность, приправленная юмором и, до известной степени, легкостью слога. Титул “первого русского фельетониста” неотъемлемо останется за Булгариным» [267].

В «Журнальной всякой всячине» Булгарин писал обо всем, что позволяли цензурные условия и программа газеты: событий в стране и за рубежом он касался очень мало, материал для его фельетонов давали вопросы городской жизни, театры, концерты, литературные новинки, книжная торговля, полемика с журнальными противниками, воспоминания, некрологи и т. д. Немало места занимала скрытая реклама: рассуждения о достоинствах тех или иных товаров, ресторанов, гостиниц. По воспоминаниям Н. Греча, «Булгарина обвиняли во взятках за статьи, он не брал денег, а довольствовался небольшою частичкою выхваляемого товара или дружеским обедом в превознесенной новой гостинице, вовсе не считая это предосудительным: брал вознаграждение, как берут плату за объявления, печатаемые в газетах» [268].

Основными принципами Булгарина как редактора были оперативность, первостепенное внимание к российской жизни (он писал в 1850 г. секретарю редакции П.С. Усову: «Что получено из провинции, если можно, тотчас печатать. Наша русская блоха важнее парижского слона для русских газет» [269]), живость изложения и ориентация на скандал (из письма Усову 1850 г.: «Публика наша любит только тогда политику, когда в политике таскают друг друга за волосы и бьют по рылу» [270]). Булгарину удалось создать информативную и живую газету (в отличие от Греча с его сдержанно-суховатым стилем, Булгарин придавал большое значение легкости слога – в письме П.И. Гаевскому в 1828 г. он заявлял: «Я писать сухо ни за что не решусь, а скорее откажусь от всего на свете» [271]). О монархе там писали чрезвычайно льстиво, с неумеренными похвалами, иногда проскальзывали нотки ксенофобии, но в целом Булгарин был недалек от истины, когда утверждал (в письме Р. Зотову от 27 мая 1843 г., см. с. 302 настоящего издания), что «дух “Пчелы”: честный и благородный европеисм – без гнусных революций и дерзости – но общая толеранция и уважение к иностранному просвещению».

Н.Л. Степанов полагал, что «“программа” Булгарина заключалась в отстаивании и пропаганде благонамеренных “патриотических” мыслей и чувств, в проповеди “преданности к престолу” и той охранительной “морали” и “добродетели”, которые должны были явиться с правительственной точки зрения “противоядием” против передовых и демократических идей, против всяческого вольнодумства <���…>» [272]. Все это так. Но в то же время Булгарин приветствовал модернизацию сельского хозяйства и промышленности и в определенной степени способствовал капиталистическому развитию страны, боролся против различных феодальных пережитков в общественной жизни (сутяжничество, взяточничество и т. д.). Своим многолетним отстаиванием социальной значимости литературы и необходимости регулярного чтения книг и периодических изданий он в немалой степени способствовал повышению престижа литературы в обществе, а проявлением (пусть и в достаточно узких пределах) своего личного мнения – развитию свободы мышления и общественного мнения.

Как отмечал А.Н. Пыпин, репутация «Северной пчелы», «делавшая ее предметом презрения в кругу образованного меньшинства, не мешала ей представлять собой целый огромный слой русского общества, из среднего грамотного класса, чиновничества, дворянства, гостинодворской публики, военного сословия, даже высшего, – которые удовлетворялись понятиями “Северной пчелы”» [273].

В тех конкретных условиях, в каких действовал Булгарин-журналист, он не мог позволить себе больше того, что делал, или должен был бы прекратить выпускать газету. Его издание регулярно читал Николай I (Булгарин писал Р. Зотову в 1842 г.: «“Пчела” же некоторым образом – придворная газета. Ее читают и царь, и царица, и принцы, и принцессы!»). Отсюда, например, боязнь напечатать что-нибудь не то об императорском театре, опекаемом царем (в письме Р. Зотову от 29 января 1843 г. он признавался: «…крайне боюсь и трепещу , чтоб резким суждением не прогневить двора и не задеть дирекции, которой мы не должны вовсе касаться» (с. 290, 298 настоящего издания)).

Но угроза исходила не только от двора. Сатирические и критические публикации «Северной пчелы» порождали, естественно, недовольство у самых разных лиц и социальных групп, затронутых в газете. Они нередко обращались в цензуру, как орган, надзирающий за литературой. Вот характерный пример. Петербургский военный генерал-губернатор П.К. Эссен 13 сентября 1830 г. отправил министру народного просвещения К.А. Ливену секретное послание, в котором сообщал: «С некоторого времени заметно в здешней публике негодование на издателей журнала “Северной пчелы” за помещение статей, рождающих унизительное понятие о чиновниках гражданских. В № 102 они названы рябчиками, при всяком же случае издатели стараются придавать им вид карикатур. Посему одни говорят, что чиновники отданы как бы на поругание беглому поляку (Булгарину), другие – что он один остается судьею для их чести, звания, доброго имени и цензура все сие пропускает. Иные же, что пользуясь сим правом он истощает всю злобу свою к унижению и презрению целого сословия чиновников гражданской службы. Во внимание к таковому сетованию и имея в виду, что коллежский асессор Булгарин состоит по Высочайшему повелению под надзором полиции, я вменил себе в обязанность довести о сем до сведения Вашей Светлости» [274].

Цензурного нарушения тут не было, и никаких явных мер против Булгарина Главное управление цензуры не применяло, но было решено, «поскольку г. Булгарин состоит под надзором полиции, то поставить в обязанность усугубить осмотрительность при ценсурировании “Северной пчелы”» [275].

В следующем году исправляющий должность президента Академии наук А. Шторх в своем отношении сообщал Ливену, что в «Московском телеграфе» напечатана, а в «Северной пчеле» перепечатана статья, где «встречаются весьма неприличные выходки» и «дерзости» против издаваемых от Академии наук «С. – Петербургских ведомостей». Ливен согласился с мнением Шторха и дал указание сделать замечание цензору «Северной пчелы» и поручить цензурирование газеты вместо него другому цензору [276].