Вильгельм Прюллер - Солдат на войне. Фронтовые хроники обер-лейтенанта вермахта. 1939 – 1945

Вечером я направился ненадолго к транспортникам, где отпраздновал свое награждение Железным крестом несколькими бутылками шампанского.

Вчера перед нашим отъездом появился еще один русский пленный. Но постарайся уяснить это, Хенни: парню было тринадцать, повторяю, тринадцать лет. Никто просто не знал, что сказать. Что за народ!

Россия! Над этой страной царей лежит завеса тайны. Может быть, причина в ее размерах? Или в ее народе? Все, что доходит до нас, пройдя через эту непреодолимую завесу, это знание о здешнем угнетении и рабстве. Мы мало что знали об этих нищих, угнетаемых людях. Только то, что они нищие, действительно нищие во всех смыслах этого слова. А потом началась мировая война, сепаратный мир, революция, большевизм. А завесу так и не сняли. Наоборот! За границей ты очень мало слышишь о Советской России, а в Советском Союзе – совсем ничего о загранице. Народ оказался отгороженным стеной, книги и периодическая печать из-за границы оказались под запретом, поездки отменили. Когда приезжали гости из-за рубежа, им показывали образцовые заводы, образцовые тюрьмы, образцовые дома, фермы и т. д. А теперь у нас перед глазами – реальность: наше наступление завело нас на территорию этой страны на сотни километров. И завеса над неизвестной Россией оказалась сорванной.

Крестьянские домики под соломенной крышей. Дороги, которые больше похожи на насыпи из песка или, скорее даже, поскольку здесь постоянно идут дожди, на грязевые болота; города, худшие, чем самые глухие провинциальные задворки у нас дома. И несмотря на все это, эта земля невероятно богата. Повсюду, насколько хватает взгляда, пшеничные и картофельные поля без конца и края. А что там дальше?

Пленные дали нам объяснение всему этому. Они перебежали к нам, опасаясь кнута Советского государства. Даже политические комиссары, расстреливающие всё вокруг себя, не смогли их остановить. Почему? Рай для рабочих – не что иное, как ложь и обман. Рай для рабочих обернулся не чем иным, кроме как голодом и нищетой, массовыми убийствами и тюрьмами, рабством и пытками. Мы должны сокрушить все это. [65]Так помоги нам Бог!

Утром, когда я пришел в штаб полка, полковник как раз объяснял генералу положение России. По нашему мнению, оно таково: здесь, в близлежащей местности, у нас в боях задействовано шесть дивизий. [66]Мы завершаем окружение русских войск на Украине. Кроме того, в ближайшие несколько дней одной из двух русских армий придется капитулировать или она будет уничтожена.

На сегодняшний день русские уже потеряли более ста дивизий. Это означает, что русские, несмотря на все их намерения и попытки, уже проиграли битву. [67]Им пришлось пожертвовать лучшими своими войсками в приграничных сражениях у Белостока и Минска. Их потери в вооружении и материальной части гигантские и невосполнимые. Все, что они могут сейчас посылать в бой, – это просто массы людей, плохо оснащенных и почти безоружных. Понятно, что они не смогут оказать нам никакого или почти никакого сопротивления.

Я считаю, что Русская кампания закончится к середине сентября. [68]

Вчера начался дождь, который не прекращается до сих пор. Этого достаточно, чтобы привести тебя в отчаяние. Никто и не думал об этом, пока кто-то не сказал это вслух: сегодня воскресенье! Удивительно, как мало это здесь значит. Здесь совершенно теряешь любое чувство времени. В машине рядом с моей палаткой кто-то включил радиоприемник. Сейчас как раз играют «Hörst du mein heimliches Rufen». [69]

Мой бог! Как должно быть приятно этим воскресным утром дома. Как я сказал? Этим? Нет, не только этим – каждое воскресное утро! Нам бы иметь побольше времени между Грецией и следующей нашей «командировкой», по крайней мере, больше, чем те четыре дня, что нам удалось выкроить. Тогда бы эта острая тоска по дому пришла не так рано.

В 8.15 утра я встал как раз вовремя, чтобы застать Цурна с приказом, согласно которому батальон должен немедленно сняться с места и наступать на Лысянку. В эту ночь, верно для разнообразия, не было дождя, как нет его и сейчас, а это значит, что, возможно, мы сможем заставить наши машины ехать.

Состояние дорог в России просто неописуемое. Если у нас вызывали удивление и раздражение дороги в Балканских странах, то здесь с этим дела обстоят гораздо хуже. Короче говоря, я бы рекомендовал притащить всех немецких коммунистов в Россию, чтобы они смогли увидеть, как именно выглядит рай для рабочих. Мне здесь совершенно ничего не понравилось, за исключением одного: на своих так называемых дорогах они установили знаки крутого поворота, из которых видно, как именно извивается дорога. Думаю, что это лучше, чем наши знаки в виде латинской буквы S.

Мы добрались до села Смильченцы, где ожидали подхода батальона. Местные жители несли нам яйца, молоко, яблоки и вишню и не брали за это ни гроша. Они приходили с картами России и спрашивали, как далеко успел пройти вермахт. Никто из них не говорил по-немецки, но «Geben Sie mir eine Zigarette» может сказать каждый.

Сегодня мне наконец удалось узнать, сколько зарабатывает в России рабочий. Взять, к примеру, подмастерье у пекаря. Здесь он зарабатывает в месяц от 250 до 300 рублей. Основные цены таковы: стрижка – 4 рубля, один брусочек мыла для бритья – 4 рубля, пара брюк, которые в Германии стоили бы 6 марок, – 100 рублей. И так далее.

Нашей целью является Звенигородка. [70]У меня предчувствие, что противник успел уже покинуть это место или, по крайней мере, у него там не слишком много сил.

Существует разница между этим дневником и теми, что я вел в Польше, Франции и Греции. В моих польских заметках говорит молодой солдат, еще не испытанный в бою. Ему еще предстоит пройти испытание огнем. Кроме того, я был первым номером в пулеметном расчете, и все, что мне приходилось делать, сводилось к уходу за моим MG. Если во время атаки мы лежали в поле или ждали на дороге, я имел возможность там же излагать на бумаге свои мысли, надежды, желания и просьбы к тебе. Кроме того, я мог описывать отдельные этапы боев, в которых участвовал.

Теперь же произошли важные изменения: я назначен на должность, находясь на которой могу видеть, что происходит с батальоном, а часто и с полком. Ты, конечно, поймешь меня. И хотя все мои мысли прежде всего о тебе, теперь у меня нет времени излагать здесь свои впечатления о боях, в которых мне приходится участвовать. Другим фактором является то, что мне теперь здесь очень мало времени уделяется описанию лично моих действий. Но дневник, как и прежде, пишется только для тебя, главным образом чтобы рассказать тебе, что я вижу, делаю, о чем думаю; все это на случай, если со мной что-нибудь случится.