Юрий Зобнин - Николай Гумилев. Слово и Дело

Елизавета Кузьмина-Караваева под аккомпанемент «Нимфы» станцевала какой-то только что разученный сложный танец, а ее муж, на закуску, рассмешил всех импровизированной ответной речью в адрес только что откланявшихся французских гостей, отвечая сам себе и за проф. Буайе, и за проф. Рео.

«Безалаберный и милый вечер, – отметил в дневнике Блок. – Было весело и просто. С молодыми добреешь». Все гости были довольны. Но Ахматова, покидая Городецких, недоуменно пожимала плечами.

– Да, – откликнулся Гумилев, – у нас в Царском нужно будет поставить дело как-то иначе.

А настырный Борис Пронин так и не отвязался от Алексея Толстого. С упорством фанатика Пронин бомбардировал пригласительными записками его и других своих знакомых – Евреинова, актера Александра Мгеброва, художников Сергея Судейкина и Николая Сапунова, композиторов Илью Саца и Василия Шписа фон Эшенбрука… Собравшись в очередной раз на пронинский зов в ресторанчике Франческо Тани` на набережной Екатерининского канала, все, угостившись итальянскими макаронами и дивным красным вином, отправлялись бродить по промозглому осеннему Петербургу в поисках подходящего помещения для «арт-кабаре» – просторного подвала или чердака. Задумчиво заглядывали в подворотни бесконечных дворов-колодцев. Исследовали черные лестницы, благоухающие кошками и пригорелым кофе. Наконец, после очередного «захода» Алексей Толстой, отряхивая испачканный рукав, изрек:

– А не напоминаем ли мы сейчас, господа, бродячих собак , которые ищут приюта?

Евреинов живо обернулся к нему:

– Вы нашли название нашей затее!

В конце концов остановились на большом сводчатом подвале в доме Дашкова на Михайловской площади, где жил сам Пронин. «С улицы вход был забит, – вспоминал он, – и мы его так и оставили. Для нас это была идеальная штука, подвал и вход во дворе, тут не нужен был бельэтаж, куда на шум могла ворваться полиция». Пронин, славящийся своим умением непринужденно занимать всюду достаточно крупные денежные суммы «без отдачи», тут же отправился на обход подходящих петербургских знакомых, начав с журналиста Николая Могилянского, своего однокашника по Черниговской гимназии:

– Понимаешь! Гениальная идея! Все готово! Замечательно! Это будет замечательно! Только вот беда – надо денег! Ну, я думаю, у тебя найдется рублей двадцать пять. Тогда все будет в шляпе! Наверное! То есть это, я тебе говорю, будет замечательно…

– Денег, рублей двадцать пять, я тебе дам, – прервал Пронина рассудительный Могилянский. – Но скажи же в двух словах, что ты еще изобрел и что затеваешь? Только в двух словах, ясно?

– Мы откроем здесь «подвал» – «Бродячую собаку» – для себя, только для своих друзей, для знакомых. Это будет не кабаре и не клуб. Ни картежников, ни программ. Все это будет замечательно, уверяю тебя. Интимно, понимаешь… Интимно, прежде всего.

Могилянский, вздохнув, вынул деньги и, вручая их Пронину, строго наказал:

– Выбирайте меня в члены «Собаки», но я прошу: пусть это будет по соседству со мной, иначе не буду ходить!

Обрадованный Пронин посулил Николаю Михайловичу произвести его в «члены-учредители» и сделать «крестным отцом «Бродячей собаки». Кроме Могилянского еще несколько пронинских приятелей согласились стать «членами-учредителями». Оплатив аренду, Пронин немедленно вызвал Сергея Судейкина. «Пронин встретил меня, – вспоминал Судейкин, – и сейчас же повел в подвал, на Михайловскую, № 5. Чудный, сухой подвал настоящей архитектуры старых городов. Подвал был сводчатый, делился на четыре комнаты и выкрашен был в белый цвет. Он был невелик и мог вместить около двухсот человек».

– Вот здесь будет наш театр, – безапелляционно объявил Пронин. – А ты распишешь его.

И стал деловито показывать, где какая роспись потребна.

Судейкин, не слушая, скрестив руки, молча обводил глазами чистые белые своды.

Поднявшись наверх, они направились по Михайловской улице к Невскому проспекту.

На перекрестке какой-то бродяга совал прохожим меланхоличного, лохматого, бесцветного щенка.

– Какая прелесть! – сказал Пронин. – Бродячий щенок, нет, будущая «бродячая собака»… Символ! Купи!

Судейкин безропотно отдал два серебряных рубля.

Это была Мушка – самая знаменитая собака в истории российской культуры.

Рождение «Цеха поэтов». В Халиле у Машеньки Кузьминой-Караваевой. Домашний арест. Первые заседания «Цеха поэтов». Михаил Лозинский. Осип Мандельштам. Владимир Нарбут. Провозглашение акмеизма. Раскол в «Обществе ревнителей художественного слова». Учреждение «транхопса». Проводы Машеньки Кузьминой-Караваевой. Открытие «Бродячей собаки». Смерть в Санремо.

Второе собрание «нового литературного кружка» состоялось в царскосельском особняке на Малой улице 1 ноября. В гостиной, меблированной «птичьим глазом» (новички иронически косились на конфетных розово-голубых пастушков и пастушек, улыбавшихся с медальонов, и на легкомысленные диванчики модерн), Гумилев решительно взял с самого начала строгий тон.

Он говорил, что литература и искусство есть целый мир, управляемый законами, равноценными законам жизни, и что собравшиеся, подобно великому французу Теофилю Готье, должны ощущать себя гражданами этого мира. Говорил о могуществе, которое сообщает мастеру власть над материей – камнем, звуком или словом, – и вспоминал о средневековых «цехах вольных каменщиков», о таинственных артелях зодчих, строивших по всей Европе готические храмы и, по легендам, имевших непонятную власть над волей королей и судьбами народов. Завершая речь, Гумилев предложил собравшимся возродить это благоговейно-строгое отношение к художественному ремеслу, создав профессиональный «Цех поэтов» , где, не касаясь содержания, можно было бы говорить о форме и технике поэтической речи. Разумеется, добавил он, взглянув на Городецкого, поиск идеальной формы будет идти на заседаниях «Цеха» не только внешним путем – с помощью изучения классиков, штудировки ритмов и т. д., – но и путем внутренним, т. е. путем выявления содержания в форме.

Идея понравилась, и Гумилев, развивая свою мысль, продолжил. «Цех поэтов» должен стать именно «цехом», не по букве, а по духу. Как средневековые мастера, возводя готические громады, никого не подпускали к инструментам и чертежам, скрывая их в своих убежищах- ложах (lodge), так и заседания «Цеха поэтов» должны быть недоступны для праздных посетителей и для литераторов-дилетантов. Доступ сюда возможен лишь для тех, кто, пройдя испытания, докажет на деле свое мастерство – например, после особого показательного выступления с чтением образцовых стихотворений и последующей тайной баллотировки.