Юрий Зобнин - Николай Гумилев. Слово и Дело

Все любовные раздоры остались в другой эпохе. В петербургских газетах уже появились «Правила о приеме в военное время охотников на службу в сухопутные войска», и Гумилев начал выправлять указанные там необходимые документы. 30 июля он получил медицинское свидетельство о годности к строевой службе («за исключением близорукости правого глаза и некоторого косоглазия, причем, по словам г. Гумилева, он прекрасный стрелок»), а на следующий день – полицейское свидетельство о благонадежности. В первых числах августа его приняли на военную службу «в качестве охотника с предоставлением выбора рода оружия». Гумилев избрал кавалерию и получил направление на шестинедельное обучение в сводный запасной Кавалерийский полк, расквартированный под Новгородом. В тот же учебный полк был направлен и Николай Сверчков – заявление в добровольцы Коля-маленький подал вместе с дядей [364]. А Дмитрий Гумилев в это время уже воевал: он был призван из запаса в 146-й пехотный Царицынский полк на второй день войны. Анна Гумилева-Фрейганг стала сестрой милосердия.

Война, еще не переступив русские рубежи, уже начинала ломать судьбы. Когда Гумилев созерцал разрушение германского посольства, скончался, не выдержав потрясающих новостей, его двоюродный брат Борис Покровский, два года как скорбный главой. Пришел черед и другому безумцу – графу Василию Комаровскому. Сергей Маковский рассказывал, как утонченный поэт, выпустивший наконец недавно желанное собрание своих пленительных, очень «царскосельских» стихотворений, явился утром 20-го на Новую улицу, сияющий от счастья.

– Привет путешествующему! – весело сказал он, подавая руку. – Как не стыдно спать, когда весь мир загорелся! Слышали последние события? Николай все-таки оказался молодцом. Вызвал Вильгельма на поединок! Навстречу выезжают друг другу: он на белом коне, а державный супостат на вороном. Кто другого свалит, в пользу того и решится война. Très drôle, et quand même magnifique! [365]Вы не находите?

«Я внимательно всмотрелся в него, – вспоминал Маковский. – Голос, улыбка, манера себя держать были те же. Но глаза! Они потеряли то, что можно назвать «духовной искрой», они стали матовыми, без блеска, отсутствующими, какими бывают только глаза сумасшедших…» Растерянный Маковский не отходил от своего друга до того, пока тот не стал проявлять явные признаки буйства, а затем – препроводил в лечебницу [366].

Чудовищные известия приходили из Европы, где Германия, выступив против Франции, вознамерилась совершить «Blitzkrieg» , молниеносный разгром. Нарушая все мыслимые представления о международном праве, войска кайзера Вильгельма II ринулись в обход пограничных французских крепостей через земли нейтрального Бельгийского королевства, не удосужившись даже объявить войну! В ответ на ультимативные требования предоставить германцам «право свободного прохода», армия и население Бельгии по призыву короля Альберта оказали захватчикам ожесточенное сопротивление и развернули партизанскую борьбу. Начались жестокие расправы. Наряду с людьми жертвами нашествия становились памятники культуры. Дотла был разрушен древний Лувен с собором св. Петра, ратушей и университетом, сгоревшим вместе с 300 000 средневековых книг и рукописей. В руины превратились города Малин, Термонд, кварталы Льежа подвергалась бомбометанию с дирижабля (это был первый воздушный налет в истории войн).

– Разумеется, наше наступление носит зверский характер, – констатировал глава германского Генерального Штаба Гельмут Мольтке-младший, – но мы боремся за нашу жизнь, и тот, кто посмеет встать на нашем пути, должен подумать о последствиях…

Петербургские газеты и журналы были полны душераздирающими статьями о «бельгийских ужасах» : сотни сожженных младенцев, поголовное изнасилование женщин, массовое четвертование и обрубание рук… [367]Разгромленное германское посольство смотрело на Исаакиевскую площадь пустыми глазницами мертвых окон, петербургские немцы поспешно меняли фамилии, но истерический морок никак не уходил. На этом фоне Гумилев от души порадовался известию, поступившему от Михаила Лозинского: 20 июля, в самый день объявления войны, его Татьяна Борисовна благополучно разрешилась сыном Сергеем. Гумилев побывал у счастливых родителей и написал мадригал новорожденному:

Это было его первое и единственное в эти дни «военное» стихотворение. Получив в распределителе солдатскую форму и обрившись наголо, Гумилев, ожидая отправки в часть, с недоумением смотрел на усилия «штатских» петербургских поэтов немедленно перестроиться на боевой лад.

– Неужели и его пошлют на фронт? – говорил он Ахматовой, повстречав во время призывных хлопот Александра Блока (тот был уверен, что «война очистит воздух», и активно участвовал в земской благотворительности в пользу семей военнослужащих). – Ведь это то же самое, что жарить соловьев!

Сам он себя среди «соловьев» не числил, от воззваний пока воздерживался, но договорился с редакцией газеты «Биржевые ведомости» о публикации фронтовых корреспонденций. Впрочем, до фронта было еще далеко – пока предстояло обучение кавалерийскому искусству. В Кречевицких казармах у новгородской деревни Наволоки, где шла подготовка в кавалерию, выяснилось, что навыки слепневских вольтижировок для конного строя не годятся. «Я навещала его под Новгородом, – рассказывала Ахматова, – и он говорил мне, что учится верховой езде заново. Я удивлялась – он отлично ездил на лошади, красиво и подолгу, по много верст. Оказалось – это не та езда, какая требуется в походе. Надо, чтобы рука непременно лежала так, а нога этак, иначе устанешь ты или устанет лошадь. И без битья не обходится учение. Он рассказал, что великого князя ефрейторы секут по ногам». За отдельную плату Гумилев брал индивидуальные уроки рубки и защиты шашкой у одного из унтер-офицеров. А в огневой подготовке он постоянно показывал лучшие результаты в полку, прочно поделив первое место со своим новым приятелем Юрием Янишевским, соседом по двухъярусной койке. Гумилев рассказывал Янишевскому и другим вольноопределяющимся о своих африканских приключениях. Вскоре «охотник на львов» стал популярной фигурой в Кречевицком лагере. «Самовар не сходит со стола, наши шахматы заняты двадцать четыре часа в сутки, хотя люди в большинстве случаев милые, но все же это уныло, – писал Гумилев матери. – Только сегодня мы решили запираться на крючок, не знаю, поможет ли. Впрочем, нашу скуку разделяют все и мечтают о походе, как о Царствии Небесном».