Франц Ринтелен - Секретная война. Записки немецкого шпиона

Я не мог понять, почему эта телеграмма была мне адресована, и лишь знал одно: если я тотчас же повинуюсь этому распоряжению, все мои дела останутся в состоянии ужасного хаоса. Я спрашивал себя, не являюсь ли я жертвой известных интриг, сплетённых в морском главном штабе частой посетительницей его — баронессой Шредер. Баронесса имела на Тиргартенштрассе в Берлине политический салон, куда часто собирался берлинский высший свет: Фалькенгайн, старый граф Цеппелин и начальник полиции фон Ягов, генерал Гофман, доктор Штаус и Эрцбергер. В числе посетителей этого салона был также я, кого баронесса принимала очень охотно, но разве влезешь в чужую душу? Два года спустя она покончила с собой, пустив пулю в лоб, когда было установлено, что она слишком часто заходила в американское посольство.

Или, быть может, меня вызывают для доклада о положении в Соединенных Штатах?

Как бы то ни было, я решил, что повиновение в лучшем смысле этого слова вполне допускает целесообразное толкование отданного мне приказа; поэтому, ничего не говоря, я довёл до конца все текущие дела, успокаивая моих друзей и помощников заверением, что я опять вернусь сюда не позднее чем через четыре недели, ибо я был убежден, что, несмотря на английскую блокаду, я могу свободно разъезжать, когда и как мне заблагорассудится. Я достал свой старый швейцарский паспорт. Вскоре я получил печатные документы, свидетельствовавшие самым неопровержимым образом, что я являюсь швейцарским гражданином, отправляющимся из Соединенных Штатов во Францию для закупки вин. [67]

Вновь превратившись в швейцарского гражданина Э. В. Гаше из Солера, я купил шифскарту на пароход «Нордам» Голландско-американской линии. Меня сопровождал агент, которого я пригласил с собой на время моего путешествия. Это был чистокровный американский гражданин, и в обществе он выступал в качестве моего друга.

Я поднялся на борт парохода, полный отчаяния, что мне приходится оставить начатое мной дело неоконченным. Когда в сумерках мы покидали нью-йоркский порт, я ломал себе голову, стараясь постигнуть смысл посланной мне телеграммы с приказом о возвращении в Берлин. Мой спутник вывел меня из подавленного состояния, в которое я впал, заявив, что он проголодался, и что время обедать. Это был человек могучего телосложения, не раз уже пересекавший Атлантический океан, доставляя сведения германскому правительству. Он нашёл блестящий способ, который позволял ему обдумывать ответы, когда к нему неожиданно обращались с вопросами. Он выдавал себя за безнадежно глухого человека, и всегда носил при себе громадную слуховую трубку, что позволяло ему тщательно обдумывать ответы.

Мы спустились в столовую, где я заказал бутылку вина, чтобы рассеять мрачные мысли. Посмотрев вокруг себя, я чуть не упал в обморок. Против меня за столом сидел человек, которого я хорошо знал в Берлине и часто встречался в обществе, — граф Лимбург-Штирум из голландской ветви этого рода. Я, очевидно, побледнел, так как мой спутник шепнул мне:

— Что случилось?

Но Лимбург-Штирум уже подошел ко мне и, поздоровавшись, спросил:

— Вы надеетесь, что вам удастся проехать в безопасности?

Я изобразил на своем лице недоумение и ответил:

— А почему нет?

— Но ведь вы немец!

— Немец? Я? Что вы, я никогда не был немцем, я швейцарец! Когда вы меня встречали в Берлине, я работал в швейцарском посольстве. [68]

Он смотрел на меня ошарашенный. Все время путешествия он наблюдал за мной. Разумеется, он прочел мое имя — Э. В. Гаше — на двери моей каюты, равно как и на моем месте за столом, но был уверен, что в Берлине он знал меня не под этим именем. Каждый раз при виде его я испытывал странное ощущение: мне казалось, что вот-вот он вспомнит, кто я, поэтому я старался всячески избегать его.

Тем временем «Нордам» продолжал свой путь, и, наконец, с левого борта показались известковые горы английского берега. Я рассматривал их со смешанным чувством. Целый день понадобился, чтобы миновать это место, и время от времени я чувствовал необходимость заходить в бар, чтобы придать себе больше храбрости. Известковые горы все ещё не исчезали. В среду 13 августа, в 7 часов утра, когда я находился в ванной, один из официантов постучал в дверь и сказал:

— Несколько английских офицеров хотят поговорить с вами.

Это была самая мрачная минута в моей жизни. Никто на моем месте, совершивший в Америке все то, что я считал своим долгом, и имеющий фальшивый паспорт, не стал бы торопиться говорить с английскими офицерами вблизи белых гор их страны. Во всяком случае, не раньше завтрака. Но у меня не было выбора. Эти джентльмены хотели меня видеть, и ничто не могло меня избавить от их приветствия.

Я вытянул шею и стал прислушиваться. Других пассажиров офицеры не спрашивали, они побеспокоились исключительно ради моей персоны, и я должен сказать, что был тронут. Я тотчас же подумал, что моя тайна раскрыта, а поэтому единственное средство, остающееся в моем распоряжении, — это пуститься на «блеф».

Поднявшись в халате на палубу, я встретил там двух офицеров в сопровождении десяти солдат, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками.

— Вы г. Гаше?

— Да, что вам угодно?

— Мы получили приказ отвезти вас с собой.

— У меня нет никакого намерения высаживаться здесь. Я еду в Роттердам.

— Крайне сожалею, но если вы отказываетесь, то нам приказано взять вас силой.

— Если вы намереваетесь применить силу, то мне остается лишь повиноваться, хотя я швейцарский гражданин. Но прежде чем покинуть пароход, я прошу разрешить мне послать [69] телеграмму швейцарскому посланнику в Лондоне. И, кроме того, мне надо одеться и в особенности позавтракать. Надеюсь, вы согласны с этим?

— Сколько времени вам нужно?

— Около двух часов.

— Очень хорошо. Мы вернемся в половине десятого.

В точно назначенное время англичане вернулись на борт и вежливо попросили швейцарского джентльмена пересесть на катер. Меня доставили на борт английского вспомогательного крейсера, где продержали три дня в кабине капитана. Утром, днем и вечером английские офицеры подавали мне бутылку шампанского и старались поддерживать хорошее настроение у швейцарского гражданина, которого они так искренне жалели. Как-то вечером один из офицеров открыл мне свою душу; он пробыл семь лет консулом в Карлсбаде, он знал все немецкие диалекты и был в состоянии определить, можно ли того или иного человека считать подданным «нейтрального» государства. Ему надоело каждый раз вмешиваться, когда в Ла-Манше находили подозрительного пассажира. Всеми этими историями он был сыт по горло.