Илья Толстой - Мои воспоминания

Нисколько не смутившись, он, сидя на полу и жестикулируя, продолжал начатую фразу.

Тургенев взглянул на него сверху вниз и неудержимо расхохотался.

-- Он меня убивает, il m'assomme, этот Трубецкой, -- визжал он, сквозь смех путая фамилию князя.

Урусов чуть-чуть не обиделся, но потом, видя, что хохочут и другие, поднялся и рассмеялся сам.

В один из вечеров сидели в маленькой гостиной за круглым столом.

Была чудная летняя погода.

Кто-то предложил (кажется, мама), чтобы каждый из присутствующих рассказал самую счастливую минуту своей жизни.

152

-- Иван Сергеевич, начинайте вы,-- сказала она, обращаясь к Тургеневу.

-- Самая счастливая минута моей жизни была та, когда я по глазам любимой женщины впервые узнал, что она меня любит, -- сказал Иван Сергеевич и задумался.

-- Сергей Николаевич, теперь ваша очередь, -- сказала тетя Таня, обращаясь к дяде Сереже.

-- Я скажу вам только на ухо, -- ответил дядя Сережа, улыбаясь своей умной саркастической улыбкой.

-- Самая счастливая минута жизни... -- дальше он говорил шепотом, нагнувшись к самому уху Татьяны Андреевны, и что он сказал, я не слыхал.

Я видел только, как тетя Таня отшатнулась от него и засмеялась.

-- Ай, ай, ай, вы вечно что-нибудь такое скажете, Сергей Николаевич! Вы невозможный человек.

-- Что сказал Сергей Николаевич? -- спросила мама, никогда не понимавшая шуток.

-- Я после скажу тебе.

На этом начатая затея и оборвалась.

В третий приезд Тургенева я помню тягу.

Это было второго или третьего мая 1880 года.

Мы пошли всей компанией, то есть папа, мама и мы, дети, за Воронку.

Папа поставил Тургенева на лучшее место, а сам стал шагах в полутораста от него на другом конце той же поляны.

Мама стояла с Тургеневым, а мы, дети, невдалеке от них развели костер.

Папа стрелял несколько раз и убил двух вальдшнепов, а Ивану Сергеевичу не везло, и он все время завидовал счастью отца.

Наконец, когда стало уже темнеть, на Тургенева налетел вальдшнеп, и он выстрелил.

-- Убили? -- крикнул отец с своего места,

-- Камнем упал, пришлите собаку поднять, -- ответил Иван Сергеевич.

Папа послал нас с собакой, Тургенев указал нам, где искать вальдшнепа, но как мы ни искали, как ни искала собака -- вальдшнепа не было.

Наконец подошел Тургенев, пришел папа -- вальдшнепа нет.

-- Может быть, подранили, мог убежать, -- говорил папа, удивляясь, -- не может быть, чтобы собака не нашла, она не может не найти убитую птицу.

-- Да нет же, Лев Николаевич, я видел ясно, говорю вам, камнем упал, не раненый, а убитый наповал, я знаю разницу.

-- Но почему же собака его не находит? -- не может быть, -- что-нибудь не то.

-- Не знаю, но только скажу вам, что я не лгу, камнем упал, -- настаивал Тургенев.

Так вальдшнепа и не нашли, и остался какой-то неприятный осадок, как будто кто-то из двух не совсем прав. Или Тургенев, говоря, что он убил вальдшнепа наповал, или папа, утверждая, что собака не может не найти убитой птицы.

И это случилось как раз тогда, когда обоим так хотелось избежать всяких недоразумений.

Ведь для этого они даже избегали серьезных разговоров и проводили время только в приятных развлечениях...

Вечером, прощаясь с нами, папа тихонько шепнул нам, чтобы мы утром пораньше пошли опять на это место и поискали бы хорошенько.

И что же оказалось?

Вальдшнеп, падая, застрял в развилине, на самой макушке осины, и мы насилу его оттуда вышибли.

Когда мы торжественно принесли его домой, это было целое событие, которому папа и Тургенев радовались еще гораздо больше, чем мы.

Оба они оказались правы, и все кончилось к обоюдному удовольствию.

Иван Сергеевич ночевал внизу, в кабинете отца.

Когда все разошлись, я проводил его в его комнату, и, пока он раздевался, я посидел на его постели и завел разговор об охоте.

Он спросил меня, умею ли я стрелять?

Я ответил, что да, но что я не хожу на охоту, потому что у меня плохое одноствольное ружье.

-- Я подарю вам ружье, -- сказал он, -- у меня в Париже их два, и одно из них мне совсем не нужно. Оно недорогое, но хорошее. Когда я в следующий раз приеду в Россию, я привезу его.

154

Я сконфузился, благодарил и был страшно счастлив, что у меня будет "центральное" ружье.

К сожалению, после этого Тургенев в России больше не был 16.

Ружье, о котором он говорил, я впоследствии хотел выкупить у его наследников не как "центральное", а как "тургеневское", но мне это не удалось.

Вот все, что я помню об этом милом, наивно-сердечном, с детскими глазами и детским смехом, человеке, и в моем представлении величие его сливается с обаянием добродушия и простоты.

В 1883 году папа получил от Ивана Сергеевича его последнее, предсмертное письмо, написанное карандашом, и я помню, с каким волнением он его читал. А когда пришло известие о его кончине, папа несколько дней только об этом и говорил и везде, где мог, выискивал разные подробности о его болезни и последних днях.

Кстати, раз мне пришлось упомянуть об этом письме Тургенева, я хочу сказать, что папа искренно возмущался, когда слышал в применении к себе заимствованный из этого письма эпитет "великий писатель земли Русской" 17.

Он вообще всегда ненавидел избитые эпитеты, а этот он даже считал нелепым.

-- Почему "писатель земли"?

В первый раз слышу, чтобы был писатель земли.

Бывает же, что привяжутся люди к какой-нибудь бессмыслице и повторяют ее без всякой надобности.

Выше я привел выдержки из писем Тургенева, из которых видно, с каким неизменяемым постоянством он превозносил литературные дарования отца.

К сожалению, я не могу сказать того же про отношение к Тургеневу моего отца.

Страстность его натуры проявилась и здесь.

Личные отношения мешали ему быть объективным.

В 1867 году по поводу только что появившегося романа "Дым" он пишет Фету: "В "Дыме" нет ни к чему почти любви и нет почти поэзии. Есть любовь только к прелюбодеянию, легкому и игривому, и потому поэзия этой повести противна... Я боюсь только высказывать это мнение, потому что я не могу трезво смотреть на автора, личность которого не люблю" 18.

155

В 1865 году он пишет тому же Фету: "Довольно" мне не понравилось. Личное -- субъективное хорошо только тогда, когда оно полно жизни й страсти, а тут субъективность, полная безжизненного страдания" 19.

В 1883 году, осенью, уже после смерти Тургенева, когда вся наша семья переехала на зиму в Москву, отец остался в Ясной Поляне один, в обществе Агафьи Михайловны, и начал усиленно перечитывать всего Тургенева.

Вот что он в это время пишет моей матери:

"...О Тургеневе все думаю и ужасно люблю его, жалею и все читаю. Я все с ним живу. Непременно или буду читать, или напишу и дам прочесть о нем. Скажи так Юрьеву..." 20