Илья Толстой - Мои воспоминания

163

Файнерман и, наконец, появился подосланный Третьим отделением шпион Симон.

Как-то летом, гуляя по саду, мы наткнулись на молодого человека, сидящего на канаве и спокойно курящего папироску.

Наши собаки кинулись к нему и залаяли.

Мы исподтишка подтравили собак, а сами убежали в другую сторону.

Через несколько дней этот же молодой человек встретился с нами опять на дороге, недалеко от дома.

Увидав нас, он приветливо поздоровался и вступил с нами в разговор.

Оказалось, что он поселился на деревне, в избе одного из наших дворовых, и живет здесь на даче с своей невестой Адей и ее матерью.

-- Заходите попить чайку, -- обратился он ко мне.-- Мне скучно, посидим, поболтаем, я вам кое-что расскажу, и, кстати, вы поможете мне в одном деле. Я на днях собираюсь жениться, а у меня нет шафера. Я надеюсь, что вы не откажете сделать мне это удовольствие.

Предложение было заманчиво, и я согласился.

Через несколько дней Симон успел настолько очаровать меня, что мы сделались большими друзьями, и я каждый день ходил к нему в гости и часто подолгу у него засиживался.

В день свадьбы я отпросился у родителей на целый день, надел чистую курточку и был очень горд своей ролью шафера.

Вернувшись из церкви, мы обедали у молодых и пили за их здоровье наливку.

Заметив мое увлечение новым знакомством, мама насторожилась и стала меня сдерживать.

Одним из ее аргументов против Симона было то, что порядочный человек, принимающий у себя мальчика, должен по правилам вежливости прежде всего познакомиться с родителями.

-- Не могу же я пускать сына к человеку, которого я совсем не знаю.

Я передал это Симону, и он в тот же день пошел к мама и извинился за то, что не представился ей раньше.

После этого он познакомился с отцом и стал иногда бывать у нас в доме.

164

К нему привыкли и принимали его просто и ласково, как своего человека.

Иногда он принимал участие в полевых работах отца и, казалось, вполне разделял его убеждения.

Осенью, уезжая из Ясной Поляны, он пришел к отцу и искренне покаялся в своем преступлении. Он сознался отцу, что он был шпионом, командированным Третьим отделением для наблюдения за ним и за всеми остальными посетителями Ясной Поляны.

Другой человек, появившийся в Ясной Поляне значительно позднее Симона и игравший тоже довольно некрасивую роль, был тульский острожный священник, периодически наезжавший в Ясную Поляну для религиозных собеседований с отцом 7.

Своим лжелиберальным тоном он вызывал отца на откровенности и делал вид, что очень интересуется его идеями.

-- Что за странный человек, -- удивлялся на него отец, -- и, кажется, искренний.

Я спрашивал, не поставит ли ему в вину его начальство то, что он так часто ко мне ездит, -- он на это не обращает никакого внимания.

Я, наконец, стал думать, что он ко мне подослан нарочно, и высказал ему это предположение, но он уверяет, что он бывает у меня по своему собственному почину.

Впоследствии оказалось, что синод, после отлучения отца от церкви, ссылался на этого священника, который бесплодно "вразумлял" Льва Николаевича по его поручению.

В последний раз он был у отца уже после его отлучения, во время одной из его болезней.

Ему сказали, что папа болен и принять его не может.

Это было летом.

Священник сел на террасе и заявил, что он не уедет, пока лично не повидается с Львом Николаевичем.

Прошло часа два -- он упорно сидит и не уезжает.

Пришлось объясниться с ним очень резко и попросить его уехать.

С тех пор я его уже не видал ни разу.

165

ГЛАВА XX

Конец 1870-х годов. Перелом. Шоссе

Подхожу теперь к периоду нравственного перелома в жизни отца и с ним и перелома всей нашей семейной жизни.

Скажу сначала, как я себе этот перелом объясняю.

Отцу под пятьдесят лет. Пятнадцать лет безоблачного семейного счастья пролетели как одно мгновение. Многие увлечения уже пережиты. Слава уже есть, материальное благосостояние обеспечено, острота переживаний притупилась, и он с ужасом сознает, что постепенно, но верно подкрадывается конец.

Два брата его, Дмитрий и Николай, умерли молодыми от чахотки. Он сам часто болел на Кавказе, и призрак смерти его пугает. Он регулярно ездит в Москву к знаменитому профессору Захарьину и, по его совету, едет в самарские степи на кумыс. Одно лето он проводит там один, потом покупает там имение, разводит там огромный конный завод (опять увлечение), и три лета подряд вся семья ездит на несколько месяцев в самарские степи на кумыс.

Между тем "опостылевшая" ему "Анна Каренина" подходит к концу.

Надо опять что-то писать. Но что? Несмотря на восторженные отзывы критики Страхова 1, Громеки 2 и др., он сам в глубине души чувствовал, что "Анна Каренина" слабее "Войны и мира". Многие типы "Войны и мира" повторяются в "Анне Карениной" и теряют в яркости. Наташа поблекла в Кити, Платона Каратаева, отца и сына Болконских нет (сама "Анна Каренина", дав имя роману, не создала бессмертного литературного типа, как типы Наташи и княжны Марьи), и нет того эпического гомеровского размаха, который так удивительно вылился в его первой поэме. Что писать дальше? Неужели еще раз повторять те же типы в иной перестановке и напрягать опять свое воображение и память, создавая новые художественные положения и новые психологические переживания.

Он начинает порывисто искать. Одно время ему кажется, что он может увлечься эпохой декабристов. Он изучает материалы и даже набрасывает начало нового романа 3.

166

Но нет, новый замысел недостаточно его завлекает, другие, более глубокие вопросы встают перед ним, и он начинает метаться.

В молодости своей он одно время сильно увлекался идеями Руссо и вообще философией.

По его кавказским дневникам видно, как часто он размышлял о религии и о боге.

По природе своей он был человек с глубокими религиозными задатками, но до сих пор он только искал, но ничего определенного еще не нашел.

В церковную религию он верил, как верит в нее большинство, не углубляясь и не размышляя. Так верят все, так верили его отцы и деды, и пусть это так и будет.

Но вот настало время, когда увлечения уже более не наполняют его жизни и впереди пустота, старость, страдания и смерть.

Он видит себя над глубокой пропастью, и две мыши, белая и черная (дни и ночи), неустанно и верно подтачивают тот корень, на котором он держится, и он видит зияющую под ним пропасть и ужасается. [См. "Исповедь" Льва Толстого. -- Прим. Марселя из Казани ]

Что делать? Куда деваться? Неужели нет спасения?

Присужденный к смерти часто прибегает к самоубийству. Уж не лучше ли не дожидаться, пока белая и черная мыши завершат свою роковую работу, и не лучше ли покончить сразу, без пытки ожидания?