Илья Толстой - Мои воспоминания

"Помощница", вручившая мне это письмо, приехала на лошадях со станции в то время, когда мы с Персидской садились ужинать.

Старый столяр, служивший нам за лакея, докладывает: "Еще барышню господь послал".

Входит девица-курсистка с огромной банкой монпансье под мышкой и подает мне письмо от отца.

Я попросил ее сесть и предложил ей ужинать.

На столе стояла кислая капуста с квасом и черный хлеб.

Несчастная москвичка посмотрела, хлебнула две ложечки и уныло притихла, с нежностью посматривая на свои конфеты.

"Попала в голодные места, тут только одна капуста и есть, что бы я стала делать, если бы не догадалась взять с собой эти карамели",-- читал я на ее лице.

Когда принесли котлеты, она вся так и просияла.

На другой день, чуть свет, она потребовала себе "работы".

Я велел запрячь ей лошадь и попросил ее поехать с кучером в деревню Гаи и переписать там всех столующихся.

Через полчаса вваливается ко мне Дмитрий Иванович Раевский (брат Ивана Ивановича), весь в снегу, и с ужасом говорит мне:

-- Что я видел? На дворе метель, стоит какой-то

223

ребенок в санях и мчится куда-то без дороги один. Лошадь здешняя. Кто это?

Я так и ахнул.

Оказалось, что девида поехала без кучера неизвестно куда.

Пришлось послать человека ее искать и привезти домой.

В другой раз я, уезжая по столовым, поручил Величинной выдавать на столовые дрова.

Дрова у нас были все сырые, свежесрубленные, и только на разжижку печей мы выписывали вагонами сухие березовые дрова из Калужской губернии.

Эти дрова были дороги, и мы ими страшно дорожили. На три четвертых сажени мы отпускали одну четвертку сухих. Все это я объяснил своей курсистке и уехал.

Приезжаю, и, о ужас, она раздала все сухие дрова.

-- Просили сухих,-- объяснила она в свое оправдание.

-- А что же мы теперь будем делать с сырыми? Ведь они не горят без разжижки.

Пришлось спешно искать сухих дров и за них переплачивать втридорога.

По возвращении отца в Бегичевку я некоторое время еще побыл с ним и потом уехал к себе.

----------------

В другой раз мне пришлось поработать с отцом на этом же поприще в Черненом и Мценском уездах в 1898 году.

После недорода двух предыдущих лет уже к началу зимы стало ясно, что в наших местах надвигается новая голодовка и что благотворительная помощь народу не" обходима.

Я обратился к отцу.

К весне ему удалось собрать денег, и в начале апреля он приехал ко мне сам.

Надо сказать, что отец, бережливый по природе, и делах благотворительности был чрезвычайно осторожен и, скажу, даже почти скуп. Конечно, это понятно, если взвесить то безграничное доверие, которым он пользовался среди жертвователей, и ту большую нравственную ответственность, которую он не. мог перед ними не чувствовать. Поэтому, прежде чем что-нибудь предпринять,

224

ему надо было самому убедиться в необходимости помощи.

На другой день после его приезда мы оседлали пару лошадей и поехали. Поехали, как когда-то, лет двадцать до этого, с ним же езжали в наездку с борзыми, -- прямиком, полями.

Мне было совершенно безразлично куда ехать, так как я считал, что все окрестные деревни одинаково бедствуют, а отцу по старой памяти захотелось повидать Спасское-Лутовиново, которое было от меня в девяти верстах и где он не был со времен Тургенева. Дорогой, помню, он рассказывал мне про мать Ивана Сергеевича, которая славилась во всем околотке необыкновенно живым умом, энергией и сумасбродством. Не знаю, видал ли он ее сам или передавал мне слышанные им предания.

Проезжая по тургеневскому парку, он вскользь вспомнил, как исстари у него с Иваном Сергеевичем шел спор: чей парк лучше, спасский или яснополянский? Я спросил его:

-- А теперь как ты думаешь?

-- Все-таки яснополянский лучше, хотя хорош, очень хорош и этот.

На селе мы побывали у сельского старосты и в двух или трех избах. Голода не было.

Крестьяне, наделенные полным наделом хорошей земли и обеспеченные заработком, почти не нуждались.

Правда, некоторые дворы были послабее, но того острого положения, которое считается голодом и которое сразу кидается в глаза, -- этого не было.

Помнится мне даже, что отец меня слегка упрекнул за то, что я забил тревогу, когда не было для этого достаточного основания, и мне одно время стало перед ним как-то стыдно и неловко.

Конечно, в разговорах с каждым из крестьян отец спрашивал их, помнят ли они Ивана Сергеевича, и жадно ловил о нем всякие воспоминания. Некоторые старики его помнили и отзывались о нем с большой любовью.

Из Спасского мы поехали дальше.

В двух верстах оттуда нам попалась по пути заброшенная в полях маленькая деревушка Погибелка.

Заехали.

Оказалось, что крестьяне живут на "нищенском" наделе, земля неудобная, где-то в стороне, и к весне народ

225

дошел до того, что у восьми дворов всего только одна корова и две лошади. Остальной скот весь продан. Большие и малые "побираются".

Следующая деревня Большая Губаревка -- то же самое.

Дальше -- еще хуже.

Решили, не откладывая, сейчас же открывать столовые. Работа закипела.

Самую трудную работу -- распределение количества едоков из каждой крестьянской семьи -- отец почти везде производил сам, поэтому целые дни, часто до глубокой ночи, разъезжал по деревням. Раздача провизии и заготовка лежала на обязанности моей жены. Явились и помощники. Через неделю у нас уже действовало около двенадцати столовых в Мценском уезде и столько же -- в Чернском.

Так как кормить весь народ без различия нам было не по средствам, мы допускали в столовые преимущественно детей, стариков и больных, и я помню, как отец любил попадать в деревню во время обеда и как он умилялся тем благоговейным, почти молитвенным отношением к еде, которое он подмечал у столующихся.

К сожалению, дело не обошлось и без административных неприятностей 6.

Началось с того, что двух барышень, приехавших из Москвы и заведовавших одной из больших наших столовых, просто прогнали и под угрозой закрытия столовой. Затем явился ко мне становой с требованием дать ему разрешение начальника губернии на открытие столовых.

Я стал убеждать его в том, что не может быть закона, воспрещающего благотворительность.

Конечно, безуспешно.

В это время в комнату вошел отец, и между ним и становым завязался дружелюбный разговор, в котором один доказывал, что нельзя запрещать людям есть, а другой просил войти в положение человека подневольного, которому так приказывает начальство.

-- Что прикажете делать, ваше сиятельство?

-- Очень просто: не служить там, где вас могут заставить поступать против совести.

После этого мне все-таки пришлось во имя сохранения дела съездить к орловскому и тульскому губернато-