Илья Толстой - Мои воспоминания

Вероятно, это есть удел всех чистых сердцем людей!

Ее смерть никого особенно не поразила.

Я помню, что, когда я получил телеграмму, я не удивился. Мне показалось, что так и должно было быть.

Маша была замужем за нашим родственником князем Оболенским, жила в своем именьице Пирогове в тридцати пяти верстах от нас и половину жизни проводила с мужем в Ясной.

Она была слабая здоровьем и постоянно хворала.

Когда я приехал в Ясную, на другой день после ее смерти, я почувствовал какое-то повышенное молитвенно-умиленное настроение всей семьи, и тут, может быть, в первый раз, я сознал все величие и красоту смерти.

Я ясно почувствовал, что своей смертью Маша не только не ушла от нас, а, напротив, навсегда приблизилась и спаялась со всеми нами так, как это никогда не могло бы быть при ее жизни.

Это же настроение я видел и у отца. Он ходил молчаливый, жалкий, напрягая все силы на борьбу с своим личным горем, но я не слышал от него ни одного слова ропота, ни одной жалобы, -- только слова умиления.

Когда понесли гроб в церковь, он оделся и пошел провожать.

У каменных столбов он остановил нас, простился с покойницей и пошел по пришпекту домой. Я посмотрел ему вслед: он шел по тающему мокрому снегу частой старческой походкой, как всегда резко выворачивая носки ног, и ни разу не оглянулся 2.

Сестра Маша в жизни отца и в жизни всей нашей семьи имела огромное значение 3.

Сколько раз за последние годы приходилось ее вспоминать и с грустью говорить: "Если бы Маша была жива...", "Если бы не умерла Маша..."

234

Для того чтобы объяснить отношение Маши к отцу, мне придется вернуться далеко назад.

В характере отца, -- быть может, оттого, что он рос без матери, а быть может, врожденно,--была одна отличительная и на первый взгляд странная особенность -- это что ему совершенно несвойственны были проявления чувства нежности.

Говорю "нежность" в отличие от "сердечности". Сердечность у него была, и большая.

Характерно в этом смысле его описание смерти дяди Николая Николаевича. В письме к Сергею Николаевичу, описывая последний день жизни брата, отец рассказывает, как он помогал ему раздеваться.

"...И он покорился и стал другой, кроткой, доброй, этот день не стонал; про кого ни говорил, всех хвалил, и мне говорил: "Благодарствуй, мой друг ". Понимаешь, что это значит в наших отношениях. Я сказал ему, что слышал, как он кашлял утром, но не вошел из-за fausse honte *. "Напрасно, это бы меня утешило " 4.

Оказывается, что на языке братьев Толстых слово "мой друг" была такая нежность, выше которой представить себе нельзя.

Это слово поразило отца даже в устах умирающего брата.

Я во всю свою жизнь никогда не видал от него ни одного проявления нежности.

Целовать детей он не любил и, здороваясь, делал это только по обязанности.

Понятно поэтому, что и по отношению к себе он не мог вызывать нежности и что сердечная близость у него никогда не сопровождалась никакими внешними проявлениями.

Мне, например, никак не могло бы прийти в голову просто подойти к отцу и поцеловать его или погладить ему руку.

Этому отчасти мешало и то, что я всегда смотрел на него снизу вверх, и его духовная мощь, его величина мешали мне видеть в нем просто человека, порой жалкого и усталого, -- слабого старичка, которому так нужно было тепло и покой.

Это тепло могла давать отцу одна только Маша.

* ложного стыда (франц.).

235

Бывало, подойдет, погладит его по руке, приласкает, скажет ласковое слово, и видишь, что ему это приятно, и он счастлив, и даже сам отвечает ей тем же.

Точно с ней он делался другим человеком.

И почему Маша умела так сделать и никто другой и не смел этого пробовать?

У всякого из нас вышло бы что-то неестественное, а у нее это выходило просто и сердечно.

Я не хочу сказать, что другие близкие люди любили отца меньше, чем Маша, -- нет, но ни у кого проявления этой любви не были так теплы и вместе с тем так естественны, как у нее.

И вот со смертью Маши отец лишился этого единственного источника тепла, которое под старость лет становилось для него все нужнее и нужнее.

Другая, еще большая ее сила -- это была ее необычайно чуткая и отзывчивая совесть.

Эта ее черта была для отца еще дороже ласки.

Как она умела сглаживать всякие недоразумения. Как она всегда заступалась за тех, на кого падали какие-нибудь нарекания -- справедливые или несправедливые, все равно.

Маша умела все и всех умиротворять.

Когда я узнал о том, что мой отец 28 октября ушел из дому, я прежде всего подумал: "Если бы жива была Маша..."

----------------

За последний год здоровье отца стало заметно ослабевать.

Несколько раз с ним делались какие-то необъяснимые внезапные обмороки, после которых он на другой день оправлялся, но временно совершенно терял память.

Видя в зале детей брата Андрея, которые в это время жили в Ясной, он удивленно спрашивал: "Чьи эти дети?", встретив мою жену, он сказал ей: "Ты не обидься, я знаю, что я тебя очень люблю, но кто ты, я забыл", -- и, наконец, взойдя раз после такого обморока в залу, он удивленно оглянулся и спросил: "А где же брат Митенька?" (умерший пятьдесят лет тому назад) *.

* По этому поводу нельзя не вспомнить, что отец уговорился с Димитрием Николаевичем, что тот из них, который раньше умрет, придет навестить другого (см. гл. IV). (Прим. автора.)

236

На другой день следы болезни исчезали совершенно.

Во время одного из таких обмороков брат Сергей, раздевая отца, нашел у него маленькую записную книжечку.

Он спрятал ее у себя и на другой день, придя к отцу, передал ему, сказав, что он ее не читал.

-- Ну, тебе-то можно было бы, -- сказал отец, беря от него книжечку.

Этот дневничок, в котором отец записывал свои сокровенные мысли и молитвы, был заведен им "только для себя", и он никому его не показывал 5.

После смерти отца я видел эту книжечку. Нельзя читать ее без слез.

Несмотря на громадный интерес этих предсмертных записок, я не буду приводить их содержания.

Мне было бы неприятно рассказывать то, что отец писал только "для себя".

Довольно уже говорит за себя тот факт, что такой дневник был заведен.

"Настоящий дневник".

"Настоящий" -- потому, что все остальные его дневники, в которых он записывал свои отвлеченные (не личные) мысли и переживания, им не убирались и лежали открыто на его столе.

Их читали все, кто хотел, и не только читали, но некоторые "друзья" увозили их к себе и переписывали.

Из-за этого между моей матерью и "друзьями" возникла глухая и тяжелая борьба, кончившаяся тем, что отец завел себе этот новый, "свой" дневничок.

Ему нужна была своя "святая святых", куда бы никто не мог вторгнуться, и это "свое" он прятал в голенище сапога.