Илья Толстой - Мои воспоминания

Самый тяжелый вопрос, стоявший перед всеми нами во все время болезни отца, вопрос необычной важности, который, откровенно говоря, для меня до сих пор остается неразрешенным, -- это следовало ли моей матери идти к отцу?

Все дни, с первого до последнего, этот вопрос обсуждался всеми нами на все лады, и кончилось все-таки тем, что моя мать взошла в комнату умирающего только тогда, когда он уже задремал в предсмертном сне и едва ли мог ее видеть. Многие думают, что моя мать не была допущена к отцу людьми, его окружавшими.

Это неверно.

Когда с отцом говорил брат Сергей, он продиктовал матери телеграмму, в которой он просил ее не приезжать к нему, потому что он чувствует себя настолько слабым, что свидание с ней может быть для него "губительно".

Эту телеграмму брат принес в наш вагон и передал ее матери.

Как было после этого идти к нему?

В другой раз сестра Татьяна завела с ним разговор о мама. Говоря о ней, он страшно волновался, а когда Таня стала его успокаивать, он сказал ей, что это "важно", что это "самое важное" теперь.

Таня спросила его тогда, хочет ли он видеть мама?

Он промолчал.

241

В это время при отце было шесть человек врачей, из которых пятеро -- старые друзья нашего дома.

Их единогласное мнение, как врачей и как близких друзей, было таково: волнение для Льва Николаевича настолько опасно, что оно может его убить.

Пока есть еще надежда на его спасение, надо его от всякого волнения ограждать. Софья Андреевна должна к нему взойти только в том случае, если он сам этого пожелает.

Как ни жестоко казалось нам такое решение, но не подчиниться ему было невозможно.

Это было ясно для всех нас.

Моя мать страшно этим мучилась, но делать было нечего.

Каждый час, а иногда и чаще, днем и ночью, кто-нибудь из нашего вагона бегал к красному домику, стучался в форточку комнаты, где сидели дежурные, и возвращался назад с известиями о ходе болезни.

Сколько раз я сам, ведя свою мать под руку, подходил с ней к этой форточке, подолгу простаивал у окна и вместе с ней переживал тяжелые минуты ее мучительного горя!

Вспоминая прошедшее, мне иногда кажется, что нами была сделана одна ошибка: быть может, следовало тогда же, в первые же дни болезни отца, сказать ему, что мама здесь, в Астапове.

При его ослабленном сознании это могло бы его огорчить, потому что это отняло бы у него иллюзию того, что он скрылся,-- но, быть может, это было бы лучше.

Лучше, потому что это была бы правда, которую, как мне теперь кажется, мы не имели права скрывать от умирающего.

А если он не вызвал ее из Ясной, жалея ее и боясь ее волновать?

Быть может, даже он думал, что она больна и не в состоянии приехать.

Трудно сказать, как следовало поступить в данном случае.

Несомненно только то, что было сделано так, как казалось лучше для отца.

И то, что моя мать безропотно подчинилась убеждениям врачей, было с ее стороны тяжелой искупительной жертвой, значение которой ценить не нам.

242

ГЛАВА XXVIII

Тетя Маша Толстая

Тетя Маша Толстая, единственная сестра моего отца, была моложе его на полтора года.

Рассказывали, что ее родами умерла моя бабушка Мария Николаевна 1.

Я помню, что, когда в детстве я узнал, что тетя Маша виновница смерти своей матери, я никак не мог понять, в чем заключалась ее вина. Я никого об этом определенно не спрашивал, но в глубине души у меня затаилось к ней за это какое-то недоброжелательное чувство, которое я не мог победить, даже несмотря на то что тетя Маша была моей крестной матерью.

Я помню Марью Николаевну уже вдовой. Она почти каждый год бывала в Ясной Поляне, раньше, пока ее дочери не вышли замуж, с детьми, а позднее одна.

Она была замужем за своим однофамильцем и дальним родственником, графом Валерианом Петровичем Толстым.

Его имение Покровское, принадлежавшее впоследствии дочери Марьи Николаевны, княгине Е. В. Оболенской, расположено в Чернском уезде, в нескольких верстах от тургеневского Спасского-Лутовинова. Там Марья Николаевна встречалась с Иваном Сергеевичем и вместе с своими братьями, Николаем и Львом, принимала участие в той интересной и оживленной компании соседей -- литераторов и охотников, о которой так живо рассказывает в своих воспоминаниях Афанасий Афанасьевич Фет 2.

Говорят, что одно время Тургенев был Марьей Николаевной увлечен.

Говорят даже, что он описал ее в своем "Фаусте".

Это была рыцарская дань, которую он принес ее чистоте и непосредственности.

Тетя Маша до конца своей жизни сохранила о Тургеневе самое поэтическое воспоминание, ничем не запятнанное, светлое и яркое 3.

В своей супружеской жизни Марья Николаевна, по-видимому, не была счастлива. Незадолго до смерти своего мужа она с ним разъехалась и поселилась в своем собственном имении Пирогове, Крапивенского уезда, где, в трех верстах от усадьбы дяди Сергея Николаевича, у нее был небольшой хутор и дом. Там она прожила с

243

перерывами несколько лет до 1889 года, пока не познакомилась с оптинским старцем Амвросием и не поступила в основанный им Шамардинский женский монастырь, где и скончалась в 1912 году, через полтора года после смерти моего отца.

Странно, что религиозный кризис в жизни моего отца и Марьи Николаевны произошел почти одновременно.

В обоих них ярко выразилось то же суровое по отношению к себе, неуклонное и страстное искание истины, а также прямота, не допускавшая никаких жизненных компромиссов и полумер.

Одно время, когда отец совершенно отшатнулся от православия, а тетя Маша, еще не постриженная, мечтала попасть в монастырь, я помню, что между нею и отцом бывали жестокие принципиальные споры.

Это было давно, и тогда оба они проявляли резкую нетерпимость.

Иногда на этой почве у них бывали размолвки.

Но ненадолго.

Я помню, как тетя Маша, бывшая уже на послушании у Амвросия, как-то сказала отцу, что она хочет попросить у старца разрешение иметь выигрышный билет.

Когда отец сказал ей, что это не монашеское дело и что таких вопросов монаху даже задавать нельзя, она так обиделась, что ушла из комнаты.

Позднее споры между нею и моим отцом стали реже, а за последние годы их жизни я не слыхал их ни разу.

Чем старше они становились оба, тем нежнее делались их взаимные отношения и тем бережнее они относились к убеждениям друг друга.

Как это ни странно, но его, совершенно отрицавшего всякую обрядность, и ее, строгую монахиню, соединяло общее им обоим страстное искание бога, которого они оба одинаково любили, но которому молились каждый по-своему, по мере своих сил. И оба они чутко прислушивались друг к другу.

Я помню один трогательный случай, бывший с тетей Машей в Ясной Поляне, который я хотел бы рассказать не как анекдот, а как действительно жизненную правду, на которой одинаково обрисовались и она и мой отец.