Илья Толстой - Мои воспоминания

Остается другой выход: это обратиться к защите государственного закона и написать формально-законное завещание. Ему тяжело на это решиться. Он сознает, что такой поступок идет вразрез с его убеждениями, не может он, отвергающий государственную власть, становиться под ее защиту, он знает, что огорчит этим свою жену, ему противно делать из этого тайну, ему тяжело становиться в оборонительное положение по отношению

251

ко всей семье, и он долго колеблется, несколько раз изменяет свое решение и, наконец, сдается.

Я утверждаю, что отец никогда не сделал бы этой непоправимой ошибки, если бы не был побуждаем к тому непреклонной настойчивостью Черткова, и я также утверждаю, что, если бы его воля не была обессилена его физической слабостью и случавшимися с ним обмороками, он никогда не написал бы этого завещания.

В 1909 году отец гостил у г. Черткова в Крекшине и там в первый раз он написал формальное завещание, скрепленное подписью свидетелей *.

Как это завещание писалось, я не знаю и говорить об этом не буду.

Потом оказалось, что и это завещание было недостаточно твердо юридически, и в октябре 1909 года его пришлось переделать снова.

О том, как писалось новое завещание, прекрасно рассказывает Ф. А. Страхов в статье, помещенной им в "Петербургской газете" 6 ноября 1911 года.

Ф. А. Страхов выехал из Москвы ночью. Софья Андреевна, "присутствие которой в Ясной Поляне было крайне нежелательно для того дела", по которому он ехал, по его предположениям, должна была находиться еще в Москве.

Дело это, как это выяснилось на предварительном совещании В. Г. Черткова с присяжным поверенным Н. К. Муравьевым, состояло в том, что ввиду преклонного возраста Льва Николаевича явилась неотложная необходимость обеспечить его волю посредством более прочного юридического акта.

Страхов привез с собой проект завещания и положил его перед Львом Николаевичем.

"Дочитав бумагу до конца, он тотчас же подписал под ее текстом, что согласен с тем, что в ней изложено, а затем, подумав, сказал:

"Тяжело мне все это дело. Да и не нужно это -- обеспечивать распространение моих мыслей посредством разных там мер... да и не может пропасть бесследно слово, если оно выражает истину и если человек, вы-

* Этим завещанием он свои авторские права передавал всем; там еще ничего не говорилось о передаче авторского права дочери Александре (Прим. автора.)

252

сказывающий это слово, глубоко верит в истинность его. А эти все внешние меры обеспечения--только от неверия нашего в то, что мы высказываем".

Сказав это, Лев Николаевич вышел из кабинета.

После этого Страхов стал соображать, что ему делать дальше, -- уехать ни с чем или возражать.

Решив возражать, он стал доказывать отцу, как больно будет его друзьям слушать после смерти Льва Николаевича упреки в том, что он, несмотря на свои взгляды, ничего не предпринял для осуществления своего желания и тем способствовал переводу своей литературной собственности на своих семейных.

Лев Николаевич обещал подумать и опять ушел.

За обедом Софья Андреевна, "по-видимому, была далека от всякого подозрения".

Однако в отсутствие Льва Николаевича она спросила г. Страхова, зачем он приехал.

Так как, "кроме вышеизложенного" дела, у Страхова были другие дела, то он "с легким сердцем" сообщил ей о том и другом, разумеется умолчав о главной миссии.

Далее Страхов описывает вторую свою поездку в Ясную, когда уже был заготовлен новый текст завещания с рядом поправок.

Когда он приехал, "графиня еще не выходила".

"Я вздохнул свободнее".

Сделав свое дело, "прощаясь с Софией Андреевной, я внимательно всмотрелся в ее лицо: полное спокойствие и радушие по отношению к отъезжающим гостям было настолько ясно на нем выражено, что я нимало не сомневался в ее полном неведении.

Я уезжал с приятным сознанием тщательно исполненного дела, долженствующего иметь несомненные исторические последствия. Только маленький червячок копошился где-то внутри меня: то были угрызения совести, причинявшие мне некоторое беспокойство за конспиративный характер наших действий".

Но и на этом тексте завещания "друзья и советчики" отца не нашли возможным остановиться и переделали его вновь, и на этот раз уже окончательно, в июле 1910 года.

Последнее завещание было написано отцом в Лимоновском лесу, в трех верстах от дома, недалеко от имения Черткова.

253

Такова печальная история этого акта, долженствовавшего иметь "исторические последствия".

"Тяжело мне все это дело, да и не нужно", -- сказал отец, подписывая подсунутую ему бумагу.

Вот настоящее его отношение к своему завещанию, не изменившееся до конца его дней.

Разве этому нужны доказательства?

Мне кажется, что достаточно хоть немного знать его убеждения, чтобы в этом не сомневаться.

Разве мог Лев Николаевич Толстой обратиться к защите суда и закона?

И разве он мог скрывать этот поступок от своей жены, от своих детей?

Если в постороннем человеке, в Страхове, где-то копошился маленький червячок угрызения совести за "конспиративный" характер его действий, что же должен был испытывать сам Лев Николаевич?

Ведь он оказался в положении действительно безвыходном.

Рассказать все жене -- нельзя. Потому что это огорчило бы друзей. Уничтожить завещание -- еще хуже. Ведь друзья страдали за его убеждения -- нравственно и некоторые даже материально: были высылаемы из России. И он чувствовал себя перед ними обязанным.

А тут еще обмороки, прогрессирующая забывчивость, ясное сознание близости могилы и все увеличивающаяся нервность жены, сердцем чующей какую-то неестественную обособленность мужа и не понимающей его.

А если она спросит его: что он от нее скрывает? Не сказать ничего или сказать правду?

Ведь это же невозможно.

Что же делать?

И вот тут давно лелеянная мечта об уходе из Ясной Поляны оказалась единственным выходом.

ГЛАВА XXX

Уход. Мать.

Предыдущие главы были написаны мною вскорости после смерти отца. В то время была еще жива моя мать, и мне поневоле пришлось о многом промолчать.

254

Мне не хотелось в то время возбуждать полемику, которая была бы для нее очень тяжела.

Теперь положение изменилось. Матери уже давно нет в живых, и тот яд, от которого я старался ее предохранить при ее жизни, вылит на ее память непрошеными защитниками и друзьями в кавычках моего отца.

Воображаю, как бы был огорчен мой отец, если бы он мог предвидеть, что его "ученики" будут возвеличивать его память путем очернения памяти его жены.

Неужели величие Сократа хоть сколько-нибудь возрастает от присутствия при нем Ксантиппы? 1 И не вымышлена ли Ксантиппа именно такими людьми, для которых нужен отрицательный фон для того, чтобы постичь положительное?