Илья Толстой - Мои воспоминания

Все чаще и чаще эти терзания доводят ее до раздражения, которое она выливает на него, самого близкого ей человека.

Как у всех, живущих близко друг к другу людей, у них вырабатывается схема столкновений. У него -- терпеливое молчание, у нее --поток упреков и мелких нареканий. Она делает как раз то, чего для своих же интересов она не должна была бы делать. Она особенно ревниво оберегает авторские права на первые тринадцать томов его сочинений, она придирается к разным мелким их нарушениям, и она грозит ему, что его завещание-просьба, как незаконное, не будет ею исполнено.

Еще один повод к раздору, который очень огорчал отца, была борьба матери за сохранение лесов Ясной Поляны.

За последние годы порубки ясенских крестьян в лесу стали сильно увеличиваться.

Объездчик поймает порубщиков и приведет их в усадьбу. Софья Андреевна грозит им судом. Тогда они идут к Льву Николаевичу и просят его о заступничестве.

Бывали даже случаи, что крестьяне попадались с порубками в казенной засеке, на границе нашего леса. Они тогда просили Льва Николаевича сказать, что он им разрешил срубить деревья в нашем лесу.

Мать относилась к этим порубкам очень болезненно.

262

Особенно ее огорчало, когда срубались сосны и ели, посаженные самим Львом Николаевичем.

-- Подумай, -- говорила она мне чуть не со слезами,-- он сам с любовью сажал эти посадки, и теперь их немилосердно уничтожают мужики.

Однако все угрозы матери по большей части сводились к пустякам.

-- Софья Андреевна часто наговорит много дурного, но когда доходит до дела, всегда поступит хорошо,-- бывало, говорил про нее отец, и это была сущая правда. Моя мать была женщина по природе очень добрая и никому никогда умышленно не причинила вреда.

Все эти мелкие столкновения, несомненно причинявшие огромную боль моему отцу, кончились бы ничем, если бы не вмешательство в жизнь семьи посторонних людей, и в особенности Черткова.

Для отца единомышленники были очень дороги. Он в них видел людей, призванных продолжать после него то дело, которому он отдал последние тридцать лет своей жизни. Для матери же это были пришельцы, отнимающие у нее то последнее, что у нее осталось от мужа.

Она и боялась их влияния и просто ревновала их. Она знала, что друзья в кавычках относились к ней в высшей степени отрицательно, и, неспособная ни к каким дипломатическим хитростям, она вступила с ними в открытую борьбу.

То, что она имела основание не доверять Черткову, доказывает следующий факт.

Не желая оставить по себе плохой памяти, она как-то уговорила отца выкинуть из его дневников все то отрицательное, что он в разное время о ней записывал. Он согласился и поручил эту работу Черткову. Чертков это исполнил, но со всех вычеркнутых мест он сделал фотографические снимки. Предусмотрительность, достойная лучшей участи.

Чертков поселился в своем имении Телятинки, в трех верстах от Ясной Поляны, и почти ежедневно приезжал к отцу. Одной из причин, почему он был особенно неприятен матери, было то, что он забирал к себе все рукописи отца. Она всю свою жизнь ревниво оберегала его рукописи, и это вторжение постороннего человека в ее область было ей очень неприятно. Но все это было

263

ничто в сравнении с тем ужасом и негодованием, которые ее обуяли, когда она почувствовала, что между Чертковым и отцом завелась какая-то тайна.

Вот как она описывает свои переживания в своей краткой автобиографии.

"Уже раньше влияние посторонних лиц постепенно вкрадывалось и приняло под конец жизни Льва Николаевича ужасающие размеры".

Говоря о последнем завещании отца и о влиянии на него Черткова, она пишет:

"Очевидно, его мучило производимое на него давление. Один из друзей, Павел Иванович Бирюков, был того мнения, чтоб не делать тайны из завещания, о чем сказал Льву Николаевичу. Сначала он согласился с мнением этого настоящего друга, но он уехал, а Лев Николаевич подчинился другому влиянию, хотя временами, видимо, тяготился им. Спасти от этого влияния я была бессильна, и наступило для Льва Николаевича и для меня ужасное время тяжелой борьбы, от которой я заболела еще больше. Страдания моего измученного, горячего сердца затуманили мой рассудок, а на стороне друзей Льва Николаевича была многолетняя, обдуманная, тонкая работа над сознанием слабевшего памятью и силами старика. Вокруг дорогого мне человека создана была атмосфера заговора, тайно получаемых и по прочтении обратно отправляемых писем и статей, таинственных посещений и свиданий в лесу для совершения актов, противных Льву Николаевичу по самому существу, по совершении которых он уже не мог спокойно смотреть в глаза ни мне, ни сыновьям, так как раньше никогда ничего от нас не скрывал, и это в нашей жизни была первая тайна, что было ему невыносимо. Когда я, чувствуя ее, спрашивала, не пишется ли завещание и зачем это скрывают от меня, мне отвечали отрицательно или молчали. Я верила этому. Значит, была другая тайна, о которой я не знала, и я переживала отчаяние, чувствуя постоянно, что против меня старательно восстановляют моего мужа и что нас ждет ужасная, роковая развязка. Лев Николаевич все чаще грозил уходом из дому, и эта угроза еще больше мучила меня и усиливала мое нервное, болезненное состояние" 8.

Действительно, надо сказать, что нервность матери одно время довела ее до полной невменяемости.

264

Например, она как-то простудилась, и наш домашний доктор Душан Петрович Маковицкий (святая душа) дал ей какое-то лекарство. Вдруг она вскочила, стала всех созывать и стала уверять, что Маковицкий ее отравил.

Она купила пугач и часто ночью, без всякой видимой причины, стреляла им из форточки. Она стала подозрительна до болезненности, и, как все больные навязчивой идеей, она начала подсматривать и подслушивать за своим мужем. Большей частью она следила за ним, боясь за его все чаще и чаще повторяющиеся обмороки, но бывало и так, что она тайно от него просматривала его дневники и письма. Это-то и послужило последним толчком к уходу отца. Когда в два часа ночи 28 октября он увидел ее, копавшуюся в его бумагах, он окончательно решился, собрал вещи -- и ушел.

Я постарался осветить факты, насколько мог, правдиво и беспристрастно. Если были сделаны ошибки с той или другой стороны, судить их не нам. И отец и мать, каждый по-своему, сознавали своп ошибки.

"Тяжело вечное прятание и страх за нее", -- пишет он в своем интимном дневнике 6 августа 1910 года. И далее--10 августа: "Хорошо чувствовать себя виноватым, и я чувствую" -- и далее: "Со всеми тяжело. Не могу не желать смерти" 9.

За три дня до смерти он сказал моей сестре Тане: "Многое падает на Соню, плохо мы распорядились" 10. И действительно, трудно себе представить ту нравственную пытку, которую она пережила и до и, в особенности, после ухода отца.