Георгий Михайловский - Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.

Говоря откровенно, Сазонов, зная отнюдь не либеральные убеждения Бахметева, боялся с его стороны какого-нибудь подвоха и поэтому, конечно, страшно обрадовался, найдя в его сообщении незаменимую поддержку. Нератов, передавая мне эту телеграмму, несмотря на свой скептицизм, сказал: «Это сильно меняет положение; хотя Сергей Дмитриевич (т.е. Сазонов) и говорит, что от наших ихтиозавров всего можно ждать, но игнорировать такую страну, как Америка, в такой момент они не смогут». Я очень удивился этим словам и спросил Нератова, неужели «ихтиозавры» согласятся и на ответственное министерство, и вообще на требования, довольно радикальные, если не большинства Государственной думы, то большинства её оппозиции, ведь сам Сазонов говорил, что нельзя будет только облагодетельствовать поляков, «жидов» и армян и оставить всё коренное русское население в прежнем неизменном положении. Значит, надо будет открыть вообще «левый курс», а как же можно было об этом думать при наличии Горемыкина, Маклакова и Щегловитова. Нератов ответил на это одной из тех фраз, которые говорят, но в которые говорящий не верит, а именно: можно всё «делать постепенно». Дальше он, помолчав, добавил, что, конечно, «это так легко не пройдёт». На том наш разговор прекратился. Я получил, таким образом, поручение изготовить новую записку, так как она понадобится «через три-четыре дня, после того как Сазонов повидает государя». Значит, Сазонов, как и в польском вопросе, по-видимому, главную свою ставку делал на государя, которого он, очевидно, хотел убедить бахметевской телеграммой.

К назначенному сроку у меня были изготовлены довольно обширная записка по еврейскому вопросу и проект французского aide-memoire, где я главным образом оперировал фактическими данными из практики нашего министерства и его заграничных представителей, но что касается, так сказать, «соуса» к этому aide-memoire, то есть выводов и более или менее определённых обещаний, то я оставил пустое место, так как наше министерство не могло самовольно выдавать векселя по вопросам внутренней политики. Я передал aide-memoire Арцимовичу, тот очень этому обрадовался, но когда я ему показал этот документ, не содержавший ничего, кроме фактического материала, и объяснил, почему я так именно его составил, Арцимовичу оставалось лишь согласиться с тем, что «вопрос ещё не созрел».

Когда же я отправился к Сазонову и вручил ему записку по еврейскому вопросу, то нашёл его в крайне подавленном состоянии, по-видимому, «ихтиозавры» не желали ему уступать. Он поблагодарил меня, но ни слова не сказал, приняв записку. Нератова не было, а между тем вошёл Шиллинг с делами. Когда я в тот же день был у Нератова и сказал, что уже передал записку Сазонову, он почти весело заметил: «Думаю, что этот вопрос придётся отложить, у нас осложнения с Болгарией». Но Нератов ничего не сказал мне об аудиенции Сазонова у государя, конечно, щадя своего начальника и друга.

О том, что произошло в Царском Селе, узнал я довольно скоро и совершенно случайно от моего хорошего знакомого Н.Н. Нахимова, бывшего в это время, вместе с Юрьевым, секретарём Горемыкина. Я встретил его у одних моих родственников, где он часто бывал, и как только он меня увидел, первыми словами его были: «Ну Сазонов ваш — вот дипломат!» И, весело смеясь, он тут же, в присутствии моих родственников — молодых людей, служивших в кредитной канцелярии министерства финансов, рассказал подробно о посещении Сазоновым государя. По его словам, как только Сазонов открыл рот по еврейскому вопросу, государь сразу же его остановил: «Вы думаете, что, если мы дадим им равноправие, они на этом остановятся? Завтра же начнутся требования ответственного министерства и всяческих реформ. И где предел уступкам? Сегодня требуют американцы, завтра будут требовать англичане. Я считаю, что внутренняя политика должна быть совершенно отделена от внешней. Еврейский вопрос — чисто внутреннее дело правительства, и никаким иностранцам нет до этого никакого дела».

Впоследствии в разных вариациях я слышал те же самые слова, которые затем несколько раз были в связи с еврейским вопросом собственноручно написаны государем в виде пометок на всякого рода черносотенных докладных записках, слушавшихся в конце 1915 г. и в течение 1916 г. в Совете министров. Когда Сазонов показал государю депешу Бахметева, то государь нашёл, что со стороны Бахметева было бестактно даже в частном порядке осведомляться о взглядах американцев на еврейский вопрос в России. Сазонов в ответ на это должен был рассказать всю историю вопроса. Игнорировать выступление председателя американского Красного Креста в МИД Сазонов не мог и вынужден был проверить его через Бахметева. Эти объяснения Сазонова носили, однако, характер скорее оправданий, чем убеждения государя. Хотя в конце концов государь и сказал Сазонову, что подумает, но на другой день Горемыкин в Совете министров передал распоряжение государя не поднимать «в настоящий момент» ни прямо, ни косвенно еврейского вопроса и американцам ничего по этому поводу не заявлять ни в положительном, ни в отрицательном смысле. После этого Сазонову, конечно, пришлось отказаться от всей своей затеи.

Нахимов дальше говорил, что Горемыкину государь высказывал своё недовольство постоянным вмешательством Сазонова во внутреннюю политику и заявил, что если бы мы пошли на уступки по еврейскому вопросу под давлением иностранцев, то это был бы «опаснейший прецедент» для последующего вмешательства иностранных посольств в русские внутренние дела. По-видимому, дипломатическая сторона вопроса, а именно то значение, которое имело бы новое направление политики русского правительства в отношении евреев для Североамериканских Соединённых Штатов, и тот факт, что оно могло бы не только содействовать вступлению их в войну на стороне союзников России, но и значительно ускорить его, — соображения, которым Сазонов придавал такое первостепенное значение, — всё это совершенно не было принято во внимание государем.

Так и окончилась эта попытка вовлечь Северную Америку в войну уступками по еврейскому вопросу в августе 1915 г. Моя записка по еврейскому вопросу вернулась с делами Совета министров с карандашной пометкой Сазонова «отложено», и больше вопрос до Февральской революции не возбуждался. Составленный мною по-французски aide-memoire, переданный Арцимовичу, так и пошёл без всякого политического «соуса», с одними фактическими данными — малоубедительными и недостаточно ярко свидетельствовавшими даже о беспристрастии и равном отношении ко всем русским подданным, независимо от исповедания и национальности, со стороны нашего ведомства. Конечно, если бы этот материал был преподнесён в документе, где более или менее ясно были бы высказаны обещания перемены общей политики в отношении евреев, то он был бы уместен. Здесь же он носил характер отписки по такому вопросу, по которому русское правительство явно не желало поднимать обязывающих его к чему бы то ни было разговоров. Не было даже сделано никакого намёка на то, что война, скажем, мешает в настоящее время правительству поднимать сколько-нибудь щекотливые национальные вопросы. В.А. Арцимович тоже был подавлен этим оборотом дела, и, зная, насколько отрицательно правые круги при дворе отнеслись к выступлению Сазонова по еврейскому вопросу, я не был удивлён, что одним из первых шагов Штюрмера, когда он заменил Сазонова, было увольнение Арцимовича, хотя тот по своей должности был очень далёк от политики, занимаясь главным образом вопросами хозяйственными и назначениями, да и то на младших дипломатических постах. Арцимович стал жертвой своей близости к американскому посольству, и правые были глубоко убеждены, что именно Арцимович «подстроил» всё это американское выступление, чтобы получить затем пост посла в Вашингтоне, на который тот действительно метил.