Георгий Михайловский - Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.

Этот месяц — сентябрь 1915 г., — проведённый мною в Крыму, вдали от правительственного центра, но в центре черноморских военно-морских сил, где связь с фронтом благодаря беспрестанному приезду всякого рода военных на побывку или же на излечение была неизмеримо крепче, чем в Петрограде; где у нас за 15 лет нашего владения дачей образовалось немало местных связей, было много знакомых офицеров Черноморского флота и даже родственников в Севастополе; где, наконец, наша дача располагалась у устья реки Бельбек, в нескольких верстах от стоянки Л.Н. Толстого во время Крымской кампании и рядом с бывшим имением генерала Перовского, отца Софии Перовской, участвовавшей в убийстве Александра II (теперь это имение принадлежало наследникам бывшего управляющего Перовского Штаалям), в двух верстах от выстроенной перед самой войной батареи и в четырёх верстах от гидроавиационной школы, — всё это сразу же после моего приезда дало мне полное и точное представление о том, что думают и чувствуют на фронте.

Должен сказать, что внешний вид Севастополя был в это время неузнаваем из-за необычного военного оживления, а также из-за всякого рода военных строгостей. Помню, как я однажды, гуляя по берегу моря на Бельбекском побережье и попав в запретную зону, о которой я, как сравнительно давно не бывавший в этих местах, не знал, был арестован каким-то вахмистром и, так как при мне, конечно, не было паспорта, отправлен, к большому удивлению моей матери, под эскортом к нам на дачу. Тут недоразумение выяснилось, и вахмистр с извинением удалился. Шпиономания была в полном ходу, и появление неизвестного для местных властей лица было достаточным поводом для ареста, несмотря на то что эти власти знали отлично и нашу дачу, и мою мать, и других членов нашей семьи.

Я сам за это время бывал на Южном берегу Крыма, да и к нам на Бельбек часто приезжали, и я был поражён единодушием оценки положения на фронте и в стране. Общий тон был не только пессимистическим, но и «революционным», хотя и в совсем другом смысле, чем это было в 1917 г. Я не слышал в это время рассказов о разложении фронта, о деморализации солдат, об отсутствии подъёма. Наоборот, несмотря на военные неудачи и отступления летом 1915 г., в отношении духа и состояния армии всё обстояло благополучно, в особенности же имя вел. кн. Николая Николаевича пользовалось огромной популярностью и непререкаемым авторитетом, ему безусловно верили все сверху донизу, но, правда, вера этим одним именем и ограничивалась. Все остальные вожди армии по сравнению с верховным главнокомандующим отступали на второй план.

Но то, что я называю «революционным» настроением 1915 г. в самых широких офицерских кругах и обществе, было самое недвусмысленное отношение к царю и в особенности к царице в связи с Распутиным, а засим и к правительству. Надо, конечно, отметить, что в 1915 г. кадровые офицеры, хотя и не были уничтожены, но были совершенно задавлены огромной численностью новоиспечённых прапорщиков и офицеров запаса. Вчерашние штатские задавали в значительной степени тон всей армии, в особенности в смысле настроений политического характера. Но гораздо важнее было настроение старых офицерских кадров, которые в это время выражали свои чувства с совершенно необычной для профессионального военного откровенностью.

Мне особенно врезался в память один разговор, уже на обратном пути моём в Петроград, с моим старым знакомым, типичным военным доброго старого времени, презиравшим политику, гвардейским полковником Мезенцовым, который мне прямо сказал, что «государь ведёт страну к катастрофе» и что «поголовно все так думают на фронте и даже в Ставке». Что понимал мой собеседник под словом «катастрофа», я думаю, было не совсем ясно ему самому, но гибельность пути, принятого царём и правительством, была ему совершенно ясна.

Он говорил, что нельзя требовать от страны величайшего напряжения в этой войне и в то же время продолжать «политику реакционных дрязг», что авторитет Государственной думы очень силён в армии, но что нельзя на этом останавливаться, после войны-де необходимы «настоящая конституция» и «настоящая свобода», что германофильство высшей придворной бюрократии и самого двора делает невозможной победу, что надо искоренять измену «начиная сверху», что «государь — обречённый человек» и что ему «всё равно войны не выиграть, так как он никому не верит и ему никто не верит».

В особенности же боялся Мезенцов (да и все, кого я встречал из военных) смещения Николая Николаевича и главного командования государя. С совершенно недопустимой в устах гвардейского офицера прежнего времени несдержанностью говорил он об этой возможности. Он приводил мне тысячи примеров, показывавших, что государь наш не только не годится в полководцы, но что с этого момента вместо главного командования будет «пустое место», что интриганство, в корне пресеченное Николаем Николаевичем, при государе расцветёт самым пышным цветом, что «протекция и непотизм» поглотят все личные заслуги и что никто не гарантирован от «сепаратного мира с Германией, когда государыня добьётся устранения Николая Николаевича».

Многое, что говорил Мезенцов, я слышал в это время в тысячах вариаций, очень часто в явно легендарной и даже суеверной форме, так, например, не раз, и при этом от вполне почтенных старых военных, я слышал, что после каждого приезда Александры Фёдоровны в Ставку мы на фронте терпели поражение; об отношениях, самого грязного свойства, Распутина ко всей царской семье с ведома и попустительства государя говорили все, хотя, как известно, это и не подтвердилось. Все эти признания кончались стереотипно: «Расскажите об этом в Петрограде».

В Петрограде знали о настроениях армии, но не придавали этой армии никакого политического значения, а между тем я, например, только очутившись совершенно вне петербургско-бюрократической самоуверенности, в Крыму, почувствовал, какая непроходимая пропасть была между общественными и военными настроениями 1914 г., в момент начала войны, и теперь, год спустя. Правительственный же Петроград всё ещё оставался под впечатлением национального единства 1914 г., и когда я в начале октября 1915 г. вернулся в Петроград и раскрыл опять ведомость дел Совета министров, то мне

<���…>

иметь с ним дело в связи с правонарушениями, которые позволяла себе Турция на Чёрном море, то мне стало ясно почему. Петряев, человек большого консульского опыта на Востоке и солидных знаний, настолько выделялся из среды его сверстников, что, попав на видный пост начальника Ближневосточного отдела, мог, как нетрудно было предвидеть, пойти и дальше. Вместе с тем это был довольно редкий пример перехода из консульской службы на дипломатическую, и в случае удачи он стал бы весьма опасным прецедентом для всей существовавшей в министерстве системы прохождения службы, основанной на полном разделении двух карьер — дипломатической и консульской. Обычный тип безукоризненного в светском отношении дипломата с весьма лёгким багажом знаний и настоящего политического опыта грозил замениться менее блестящим в салонном смысле, но гораздо более приспособленным к современности типом людей, обладающих и достаточными теоретическими знаниями, и практическим опытом — не только дипломатическим, но и консульским.