Георгий Михайловский - Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.

Назначение А.М. Петряева товарищем министра состоялось после того, как я дал Терещенко и Нератову полный список всех лиц, занимавшихся международным правом, в научной сфере или же в практическом его применении, с краткой характеристикой их научных трудов или же государственных заслуг, и когда по обстоятельном обсуждении они все по разным причинам оказались неподходящими. Конечно, кандидатура Петряева имелась у них в виду на тот случай, если бы Нольде не удалось заместить международником, но показательно, что оба наших высших чина министерства внимательно расспрашивали меня о положении Петряева среди служащих и его авторитет среди них имел большое значение для назначения его на должность. Условия, при которых вступил в министерство Терещенко, заставили его относиться к служащим, их мнениям и настроениям особенно внимательно, совершенно иначе, чем Милюков, управлявший по форме совсем как царский министр.

Чем же занимался наш исполком и каково было отношение к нему служебного персонала и высшего начальства? Компетенция исполкома была по уставу Общества служащих крайне неопределённа, как неопределённы были и назначение и цель самого Общества. Хотя в уставе и говорилось об «улучшении материальных, моральных и технических условий службы» чинов МИД, но, конечно, не это составляло главный предмет деятельности исполкома. Инстинкт самосохранения, пробудившийся в дни февральского переворота у служебной массы, заставлял прежде всего «самоорганизовываться». Самоорганизация служащих министерства и явилась в конце концов первейшей заботой исполкома. Как выразился один из членов исполкома Колемин (впоследствии 1-й секретарь посольства в Париже в эпоху Колчака и Деникина), «надо сначала пушку зарядить, а потом уже стрелять». Куда стрелять, было в этот момент не вполне ясно самим членам исполкома, но уж во всяком случае не против Милюкова и Временного правительства.

Ни одной оппозиционной речи монархического характера в это время не было произнесено ни в исполкоме, ни в многочисленных собраниях Общества. Эта самоорганизация без оппозиционных целей в эпоху Милюкова, однако, была естественным предохранительным клапаном, и наше начальство, так же как и сам Милюков, смотрело на это вполне благосклонно. Что же касается деятельности исполкома, то здесь надо сказать, что уход Милюкова произвёл резкую перемену. В эпоху Милюкова комитет наблюдал и организовывал Общество служащих, борясь с некоторыми, довольно, впрочем, скромными, анархическими течениями левого толка на личной почве; в эпоху Терещенко комитет фактически становится величиной политически действенной и постепенно, по мере развития событий, оказывает всё большее и большее влияние на жизнь и даже политику ведомства. Во время Милюкова исполкому пришлось помимо чисто организационной работы (проведение устава, напечатанного, между прочим, за счёт и в типографии министерства) охранять начальство, то есть Февральскую революцию, от «друзей» этой революции, от недовольных элементов министерства, а такие, естественно, имеются в каждом учреждении.

Были они и у нас. Недовольство это, конечно, носило чисто личный характер и никакого отношения к Февральской революции не имело. Разные элементы объединились вместе и желали «нового режима» в министерстве, то есть сведения счетов за прошлое. Исполком, избранный Обществом, был достаточно авторитетным учреждением, чтобы не допустить превращения министерства в Совдеп. Консервативная в этом отношении политика исполкома в действительности охраняла здесь Февральскую революцию, так как в противном случае Милюкову и его ближайшим сотрудникам пришлось бы принять на себя удар, приходившийся теперь на исполком. Эта громоотводная роль нашего исполкома со столь революционным названием и благонадёжным настроением была, несомненно, полезна, так как он не мешал ни Милюкову, ни Терещенко работать, а иногда очень существенно помогал. Надо к тому же сказать, что служащие министерства, несмотря на все их наличные или предполагаемые дипломатические добродетели, были тысячами уз связаны со всем тем, что совершалось в России, и все свои сомнения и тревоги о человечестве не могли скрывать. Общество с его исполкомом и общими собраниями было тем естественным каналом, куда эти тревоги и волнения направлялись.

С другой стороны, прежняя иерархическая лестница потеряла своё реальное значение, так как самые близкие к министру чины не менее других были проникнуты тревогой и за себя лично, и за совершающееся в стране. Министр, поставленный революцией, не всегда, как это сказалось в деле Извольского и Сазонова, мог поручиться за свои слова. При этих условиях между руководящей и исполнительной частью министерства была только разница функций, но не положения. Поэтому начиная с Нератова (Милюков в качестве «демократического» министра находил самодеятельность чиновников вполне естественной) весь наш генералитет относился очень сочувственно к деятельности Общества и его исполкома и иногда даже прямо в ней участвовал.

Один только Нольде к этому «синдикализму чиновников» относился крайне насмешливо и не без внутренней досады. Он раза два спрашивал меня, неужели я недоволен министерством, что принимаю такое активное участие в этом исполкоме, и не желаю ли я повышения в виде какого-либо заграничного назначения. Я его заверял, ссылаясь на всю свою предшествующую деятельность, что ничего лично для себя не ищу и если, несмотря на все милости начальства, принимаю участие в исполкоме, то лишь для того, чтобы поддержать стабилизацию МИД. Думаю, что недовольство Нольде, не выразившееся, правда, ни в каком неблагоприятном реальном воздействии на Общество, объяснялось тем, что учреждением исполкома поглощалась часть внимания ведомства, именно та часть, которая должна была поглощаться нашим ведомственным генералитетом. Нольде хотелось быть настоящим товарищем министра, а тут рядом с незаурядной фигурой «революционного» министра вырисовывался исполком, поощряемый высшими чинами.

«Парламентские» выборы тоже отвлекали внимание служащих и явно указывали, что не всё в министерстве обстоит благополучно. Скажу прямо, Нольде со времени Февральской революции был самым крупным оптимистом во всём ведомстве. Милюков так не обманывался, как Нольде, и это ослепление объясняется исключительно тем, что Нольде действительно больше всех выиграл от февральского переворота и не без основания в участии в исполкоме, скажем, таких лиц, как Петряев, видел опасность для себя. Слова Нольде о «чиновничьем синдикализме» ни в малейшей мере не были заслужены исполкомом, наоборот, он именно для того и был создан, чтобы бороться с таким синдикализмом. Наконец, что касается карьерных мотивов со стороны исполкома, то Нольде был прав в том смысле, что, как это выяснилось в момент ухода Милюкова, многие члены исполкома, в том числе Петряев, несмотря на все свои прежние заслуги, понимали революцию и как личную игру, где каждый имеет свой черёд. Они все смотрели довольно равнодушно на вынужденный уход предшественников и очень чувствительно относились к собственному. Но разве этого нельзя было сказать и про самого Нольде, который в самом начале Февральской революции был её верным слугой? Разочарование явилось значительно позже.