С. Кошечкин - Весенней гулкой ранью...

Кто хихикает там исподтишка,

Злобно отплевываясь от солнца?

. . . . . . . . . . . . . . . .

...Ах, это осень!

Это осень вытряхивает из мешка

Чеканенные сентябрем червонцы.

Да! Погиб я!

Приходит час...

Мозг, как воск, каплет глухо, глухо...

...Это она!

Это она подкупила вас,

Злая и подлая оборванная старуха.

Это она, она, она,

Разметав свои волосы зарею зыбкой,

Хочет, чтоб сгибла родная страна,

Под ее невеселой холодной улыбкой.

В глазах Пугачева осень - воплощение всего мерзкого, зловещего,

ненавистного в жизни, против чего он "ударился в бой". Емельян поначалу

недооценил ее коварство ("Ничего страшного. Ничего страшного. Ничего

страшного") и за это жестоко поплатился.

Заговорщики ценой измены рассчитывают избежать наказания за участие в

мятеже. Ведь все равно, говорит Творогов, "мак зари черпаками ветров не

выхлестать". Он покорно склонил голову перед силой властей и свое

предательство выдает за благодеяние: "Слава богу! конец его зверской

резне"... И в низкой душонке таит надежду: "Будет ярче гореть теперь осени

медь..." "Ярче гореть" - для кого? Для таких вот, как он, Творогов, трусливых прислужников той самой "злой и подлой оборванной старухи"? Пусть

кто-то гибнет "под ее невеселой холодной улыбкой". Лишь бы ему не "струить

золотое гниенье в полях...".

Как видим, образ осени имеет существенное значение в трагедии. Однако,

на мой взгляд, не следует считать, что в коллизии Пугачев - осень -

пугачевцы "сосредоточен пафос пьесы и ее идейно-художественный смысл", как

это сделал П. Юшин в книге "Сергей Есенин" (изд-во МГУ, 1969 год).

Осень, по П. Юшину, в пьесе якобы символически обозначает Октябрьскую

революцию, поскольку поэт неоднократно сравнивает ее, осень, с "суровым и

злым октябрем".

Действительно, такие сравнения в пьесе есть. Но ведь там же осень

соотносится и с сентябрем. Так, Караваев, говоря об "ощипанных вербах", замечает, что им

Не вывести птенцов - зеленых вербенят,

По горлу их скользнул с_е_н_т_я_б_р_ь {1}, как нож,

И кости крыл ломает на щебняк

Осенний дождь.

Холодный, скверный дождь.

{* Разрядка моя. - С. К.}

В уже приводимом предпоследнем монологе Пугачева - "осень вытряхивает

из мешка чеканенные с_е_н_т_я_б_р_е_м червонцы".

Что ж, в этих случаях уже с_е_н_т_я_б_р_ь символизирует Октябрь?

Малоубедительны у П. Юшина и другие обоснования аналогии: осень -

Октябрь.

Опираясь на эту прямолинейную и весьма зыбкую аналогию, П. Юшин считал,

что Есенин якобы представил пугачевское движение в условиях послеоктябрьской

действительности и <���понял его бесперспективность и обреченность".

Если принять это утверждение критика, то, до конца выдерживая его

концепцию, надо видеть в Екатерине и ее дворянах представителей Советской

власти, а в Пугачеве и Хлопуше - закоренелых контрреволюционеров. Но ведь

это просто немыслимо! Подумать только: осень-революция подкупает сообщников

Пугачева и отрывает их от него! "Вероятно, так понимая свою пьесу, - писал

П. Юшин, - Есенин называл ее "действительно революционной вещью...". Где уж

тут "революционная вещь"! Нет, вероятно, совсем не так понимал Есенин

замысел своей пьесы, когда говорил о Пугачеве как о "почти гениальном

человеке", а о многих из его сподвижников как о "крупных", ярких фигурах.

Не стоит ли, размышляя о поэтической мысли "Пугачева", опять вспомнить

"Слово о полку Игореве", слова старинного певца о княжеских стягах: "Врозь

они веют, несогласно копья поют"?

4

"Почти гениальный человек..."

Да, таким, по свидетельству И. Розанова, виделся Есенину вождь

крестьянского восстания.

Наверно, логическое ударение в этом определении надо сделать на

последнем слове - "человек".

Он действительно необыкновенный человек, есенинский Пугачев.

"Из простого рода и сердцем такой же степной дикарь..." Был - дикарь.

Но "долгие, долгие тяжкие года... учил в себе разуму зверя...".

Сердце его стало жалостливым и нежным ("бедные, бедные мятежники..."), но мгновенье - и вот уже оно обжигает неукротимым огнем гнева ("чтоб мы этим

поганым харям...").

Шутки с ним плохи. У него нашлись решительность, мужество, разум

"первым бросить камень" в тинистое болото империи.

Как неимоверной тяжести ношу, берет он на себя чужое имя: "Знайте, в

мертвое имя влезть - то же, что в гроб смердящий. Больно, больно мне быть

Петром, когда кровь и душа Емельянова".

Тут в самый раз вернуться к словам Разина из сценария Горького:

"...Людей я жалею. Я для них, может, душу мою погублю..."

Есенинский Пугачев тоже жалеет людей. Ради них он и пошел на тяжкие

муки: "опушил себя чуждым инеем" - и даже думать не смел, что платой за все

его страдания будет черное предательство.

У Пушкина в "Капитанской дочке" Пугачев был осмотрительнее:

"- ...Улица моя тесна; воли мне мало. Ребята мои умничают. Они воры.

Мне должно держать ухо востро; при первой неудаче они свою шею выкупят моей

головою".

Для есенинского Емельяна его "ребята" - "дорогие... хорошие...". Мог ли

он предвидеть, что настанет срок и они, его недавние друзья, крикнут нагло,

грубо: "Вяжите его!.. Бейте прямо саблей в морду!"

Он вспомнит в этот страшный час ночную синь над Доном, золотую известку

месяца над низеньким домом, услышит убегающий вдаль колокольчик - и душа его

не выдержит тяжести всего, что в себе носила, чем жила...

Осенней ночью, в начале восстания, он говорил Караваеву:

Знаешь? Люди ведь все со звериной душой, -

Тот медведь, тот лиса, та волчица,

А жизнь - это лес большой,

Где заря красным всадником мчится.

Нужно крепкие, крепкие иметь клыки.

У него ли - "звериная душа"? Нет, не похож он на зверя - этот мужик с

душой мечтателя, которая полна любви и сострадания, доверчиво открыта людям.

И здесь, может быть, стоит вспомнить слова Горького о есенинском

чувстве "любви ко всему живому в мире и милосердия, которое - более всего

иного - заслужено человеком".

Любовь к людям не покидает Пугачева даже в самые трагические минуты,

ибо она - его глубинная сущность. Наиболее сильно эта сущность выявлена в

заключительном монологе Емельяна.

Не потому ли последние строки трагедии звучали в авторском исполнении с

особой проникновенностью?

"Совершенно изумительно, - рассказывал Горький, - прочитал он вопрос

Пугачева, трижды повторенный:

Вы с ума сошли? -

громко и гневно, затем тише, но еще горячей:

Вы с ума сошли?

И наконец совсем тихо, задыхаясь в отчаянии:

Вы с ума сошли?

Кто сказал вам, что мы уничтожены?

Неописуемо хорошо спросил он:

Неужели под душой так же падаешь, как под ношей?