Константин Оберучев - В дни революции

Прямой, открытый взгляд сразу располагает в его пользу.

-- Вы почему здесь? -- спрашиваю я его.

-- Меня посадил командир полка.

-- За что?

-- Командир полка поставил нам -- офицерам -- вопрос об отношении нашем к перевороту и потребовал, чтобы мы дали письменное объяснение. Я подал рапорт о том, что я отношусь к перевороту отрицательно и что стою за Николая II. Он приказал меня арестовать и отправить сюда, -- объяснил юноша.

Это был офицер первого польского полка, формировавшегося тогда в Киеве. Меня несколько удивило такое отношение его, поляка, к бывшему царю. Но открытый взгляд, прямая, простая, без рисовки и афектации речь заставили меня внимательнее отнестись к нему.

-- И так, Вы любите Николая II? -- спрашиваю я его.

-- Да, я хочу видеть его на престоле.

-- И Вы будете стараться восстановить его на престоле?

-- Да, непременно.

-- Как же Вы думаете это делать?

-- Если я только узнаю, что где-нибудь имеется заговор в пользу его, я немедленно примкну, -- отвечает он без запинки.

-- А если нигде не будет, сами-то Вы будете стараться составит такой заговор?

Юноша задумался.

-- Да, -- ответил он, после некоторого размышления.

-- Ну, видите, мы находим, что восстановление Николая на престоле было бы вредно для нашей родины и народа, а потому я не могу отпустить вас. Вам надо немного посидеть, -- сказал я ему и вышел, горячо пожав его честную руку. Я хотел расцеловать его за такой прямой ответ, опасный для него в наше тревожное время. Но удержался.

Через несколько дней мне говорят, что офицер хочет меня видеть.

Я пошёл к нему.

Опять старый разговор.

-- Вы любите Николая II?

-- Да.

-- И Вы будете стараться восстановить его на престоле?

-- Нет, -- сказал он, потупив взор, и через несколько секунд прибавил, -- Я считаю это дело безнадёжным.

-- В таком случае Вы нам не опасны. Идите. Вы свободны. -- и я немедленно отдал распоряжение об его освобождении.

Однако, командир полка не принял его и заставил перевестись в другой полк. Уже через несколько дней, во время одной из поездок на фронт, я встретил его на перроне одной из станций. Он ехал на фронт в новую часть.

Где-то теперь этот милый честный юноша, который не постеснялся представителю революционной власти в первые дни революции сказать о своей приверженности к только что свергнутому монарху, сказать в такое время, когда большинство стремилось не только скрыть эти свои чувства, а напротив манифестировать совсем другие и манифестировать так усердно, как будто они никогда не были монархистами.

Такова была одна из памятных встреч с "политическим".

Тем временем тюрьма гражданского ведомства заволновалась. Мне, как Военному Комиссару, сообщили, что заключённые хотят меня видеть. Я отправился немедленно.

Здесь, обходя камеры и беседуя с заключёнными, я увидел, какая масса каторжан, закованных в кандалы. И большинство из них осуждённые за побег с военной службы. Сурово старый режим расправлялся с беглецами, но это не уменьшало числа побегов: свыше двух миллионов дезертиров было внутри России к началу революции, и ошибаются все те, кто дезертирство ставят в вину только революции. Нет, революция это явление приняло уже как факт, и я должен сказать, что после революции был такой период, когда дезертирство сократилось, а прежние дезертиры являлись в ряды.

Наличность этих каторжан, которые были виновны, по моему мнению, в том, что не хотели защищать старую Русь, и которые говорили мне, что теперь они готовы стать грудью на защиту молодой свободной России, производила удручающее впечатление. А когда они просили меня расковать их, я сказал, что вместе с просьбой об их освобождении я буду просить Исполнительный Комитет снять с них теперь же кандалы.

Сказал я это и подумал: "Ведь, по существу, Исполнительный Комитет имеет в этом отношении не больше прав, чем и я; и я уверен, что он пойдёт на встречу моему желанию; зачем эта ненужная проволочка?"

И я решился. Я обратился к начальнику арестантского отделения и сказал ему, чтобы он немедленно расковал всех военных арестантов.

Велико было обаяние революционной власти в лице Военного Комиссара Исполнительного Комитета! Начальник сейчас согласился исполнить это моё далеко превышающее все полномочия распоряжения, и я с радостью объявил арестантам, что немедленно привезут кузнеца, и он снимет с них ненавистные кандалы.

Восторгам не было конца, и радостно билось и моё сердце, когда я видал эти умилённые лица арестантов.

А вскоре пришёл приказ Брусилова об освобождении всех осуждённых за побег и другие воинские преступления, равно как и о приостановлении преследования некоторых видов преступлений. Получилась частичная амнистия для одного округа.

Но вскоре правила эти были распространены и на армию, на все округа. Равным образом, Временное правительство отменило кандалы, и "моё превышение власти" было покрыто правительственным распоряжением.

Я ничего не сказал о том повышенном настроении, том возбуждении и радости и желании манифестировать свои чувства, которые царили всюду в первые дни революции.

Это был сплошной праздник. Толпа стремилась на улицу. Все приветствовали друг друга, как в Светлый Христов день. Красные бантики и розетки, -- эти запретные в недавнее время эмблемы свободы и революции, -- мелькали в чёрных пальто и жакетах, и красные ленты скоро исчезли из магазинов: трудно стало добыть их.

Само собою разумеется, что в это время не раз являлась мысль устроить всенародное празднование российской революции.

А пока что предположено было организовать смотр революционным войскам.

Нужно было некоторое время, чтобы организовать это так, чтобы вышло стройно и помпезно. Но буйные головы не ждали. И если генерал Ходорович отказал мне в разрешении объехать казармы и поговорить с солдатами, то это не значит, что казармы могли остаться закрытыми для агитации. Нет, туда постоянно ходили и там агитировали.

И вот, в один из первых дней революции, -- если не ошибаюсь, 7 (20) марта, -- генерал Ходорович созвал к себе всех начальников частей для обсуждения момента; пригласил также и меня, военного комиссара.

В назначенный час утром приезжаю я к нему.

Встревоженный и взволнованный встречает он меня и говорит:

-- Константин Михайлович. Я только что получил известие, что в 147 дружине непорядки. Солдаты арестовали своего командира и вооружённые с красными знамёнами идут куда-то. Поезжайте, пожалуйста, успокойте их.

Конечно, мне не оставалось ничего делать, как сесть в автомобиль и мчаться к месту происшествия.

Приезжаю. На улице стоит вся дружина. Командир ополченской бригады с штабом обходит ряды, говорит с солдатами. По внешнему виду спокойно.