Виктор Петелин - Алексей Толстой

Вернувшись в Барвиху, Толстой наконец надеялся, что вплотную займется «Петром». И действительно, поначалу так и было: в конце мая сдал четвертую главу в «Новый мир», а потом опять что-то разладилось. Временами он стал чувствовать какое-то необъяснимое удушье. Может, от курева?.. Стал чаще выходить в сад, брал лейку и поливал цветы, а потом бродил по саду, стараясь наладить дыхание. Казалось, что удушье проходило, и он снова уходил в свой кабинет. Через некоторое время оттуда начинал доноситься стрекот машинки, и обеспокоенные его состоянием близкие облегченно вздыхали. А Толстой широко раскрывал «двери» своего исторического творения, и туда бодрым шагом входили король Лещинский, князь Любомирский, комендант нарвского гарнизона генерал Горн и его племянник Арвид Горн, незаметно и ловко въехала в лагерь Карла графиня Козельская, фаворитка короля Августа Саксонского, подославшего ее просить у Карла мира; появилась чета Собещанских, а вслед за ними и князь Голицын, казачий атайан Данила Апостол со своими войсками. Столько новых персонажей входило и входило в повествование, что порой Толстого брала оторопь: а справится ли он со всеми этими энергичными и страстными героями, каждый из которых требовал к себе большого внимания? О каждом из них надо знать предельно много. С одним из его героев чуть не произошел курьез. Да и в самом деле произошел бы, если бы не случайная встреча со знакомым антикваром в Ленинграде во время последней поездки. Толстой уже написал Данилу Апостола таким, каким его представлял. И вдруг ему преподнесли в Ленинграде портрет Данилы Апостола, написанный с натуры неизвестным художником. Оказалось, что казачий атаман был не черноволосым красавцем, каким представлял его Толстой, а одноглазым рыжеватым гигантом. Разглядывая портрет своего героя, Толстой был так раздосадован своей неосведомленностью, что сгоряча хотел все три главы переделывать. Но все обошлось изменением нескольких фраз.

Работа над пятой главой романа то и дело прерывалась недомоганиями. А так хотелось писать… Его героям предстояли героические бои за Юрьев и Нарву. В этих боях раскрывается гений Петра как полководца, неуемная смекалка и хитрость Меншикова, храбрость и мужество русских солдат. А с каким творческим наслаждением он работал над образами художника Голикова и Гаврилы Бровкина, такими разными по своим характерам и образованию, но в чем-то одинаково родными и близкими. И как хорошо, что у них, скачущих в Москву по заданию Петра, сломалась телега… Без этого Толстой не мог бы их столкнуть с братьями Воробьевыми, кузнецами, прекрасными работниками и замечательными людьми. На таких вот работниках, как бы говорил Толстой, и стоит земля русская. Он откровенно любуется их силой, ловкостью, сноровкой, несокрушимым моральным здоровьем. А сам в это время переживает удушье, общее ухудшение здоровья. Рентгеновский снимок, сделанный в кремлевской больнице, показал затемнение в легком. Врачи посоветовали бросить курить, бывать больше на воздухе, не заниматься серьезной работой, несколько отдохнуть. Поэтому Толстой, закончив пятую главу и сдав ее в «Новый мир» для 8—9-го номеров, стал заниматься сбором материала для нового романа о работе тыла в годы Отечественной войны. Не один раз приезжали к нему режиссеры МХАТа А. Д. Попов и М. О. Кнебель, артист Н. П. Хмелев, чтобы посоветоваться о постановке второй части драматической повести «Иван Грозный» — «Трудные годы».

В ответ на приглашение Челябинского обкома партии приехать в Челябинскую область Толстой сообщает: «Я давно собираюсь поехать на южный Урал посмотреть на все перемены, происшедшие там за военные годы, и познакомиться с людьми, совершившими это. Мне совершенно необходима эта поездка, так как я собираюсь после окончания романа «Петр Первый» (над которым работаю сейчас и думаю окончить весной 1945 года,) писать большое произведение об Отечественной войне. Поездка в ваши края дала бы мне богатый материал о жизни нашего тыла». И даже название романа Толстой придумал: «Огненная река (На великом пути)». Но дальше этого работа не пошла: в конце сентября здоровье снова резко ухудшилось, и Толстые решили отдохнуть и полечиться в подмосковном санатории «Сосны». Галина Уланова, одновременно с ними отдыхавшая в санатории, вспоминает: «Толстой находился там вместе с женой, работал и лечился. Болезнь подступала к нему все настойчивее. Он отшучивался от нее, сказал мне однажды: «Смотри, Галя, мне стала мала шапка. Голова выросла, наверное, поумнел…» Ему надо было пить сушеницу, настоянную на русском масле и водке. Он заявил, что один эту гадость пить не будет, что я обязана составить ему компанию. Два раза в день мы вместе принимали по ложке лекарства… Во время прогулок или вечером в гостиной перед горящим камином Толстой рассказывал… Иногда это были какие-то маленькие смешные истории, внезапно мелькнувшая мысль. То вспоминал свои детские годы, то как писал «Детство Никиты». Пожалуй, интересней я никогда ничего не слыхала. Он говорил образно, неожиданно, пленяя воображение, но всегда просто и естественно».

Через два месяца Толстой вернулся в Барвиху и сразу приступил к работе над шестой главой «Петра», всецело посвященной штурму Юрьева и Нарвы. Перечитывая предшествующие главы, Толстой обратил внимание на то, что образ Натальи как бы заслонил фигуру Петра, отодвинул его на второй план. «Понятно, — думал Толстой, — и ее заботы очень интересны и важны, но все-таки второстепенны по сравнению с заботами Петра. Не прошел бы он у меня на втором плане в виде статуи. Ведь меня как ветром тащило в сторону. Два месяца не мог работать… Какая жалость… А начинать надо прямо с Петра. Это-то я сделаю, но вот как втащить в роман новых персонажей, расширить его поверхность? Оказывается, это совсем не легкая штука. В первой и второй частях это было легко, а сюда надо ухитриться их втаскивать. А как хочется написать о Саньке, о Париже! О Булавине тоже надо написать, хотя советские книжки о нем такие скоромные, что противно взять в руки, а в старых и вообще мало что найдешь. Придется роман довести только до Полтавы, может, до Прутского похода, трудно сейчас сказать. Не хочется, чтобы люди в нем состарились, что мне с ними, со старыми, делать?..»

10 января 1945 года Толстой, как обычно, пригласил своих друзей на день рождения. И как обычно, было неповторимо просто, душевно в доме Толстых в этот день. Только виновник торжества иногда выходил куда-то, вскоре возвращался, чтобы снова включиться в общее веселье. Никто и не догадывался, что у него уже шла горлом кровь. «Алексей Николаевич был весел и шутлив, как прежде, — вспоминала Галина Уланова. — Мы приехали к Толстому в Барвиху вместе с его старинным другом, Николаем Николаевичем Качаловым (ученый-физик. — В. П. ). Поднялись по деревянной лестнице на небольшую галерею, куда выходили комнаты. Дверь в первую из них была раскрыта, и мы увидели Толстого, сидящего в большом кресле… Я услышала громкий спокойный голос, который почти буквально повторил фразу, сказанную мне столько лет назад, когда я впервые выступала в Большом театре: