Николай Мордвинов - Дневники

Как бесконечно далеко все это сейчас от меня, да, наверно, и от каждого… а тогда вся жизнь была сосредоточена на одном — лучше, правдивее, талантливее сделать фильм…

3/VIII

Эвакуация театров не предвидится.

Художнику Нестерову предложили выехать из Москвы, а он написал письмо примерно такого содержания: я патриот своего государства, за что же вы меня обижаете, заставляете бежать?

В городе ежедневно налеты. Дежурства у себя на крыше — на Калужской, в театре. Бессонные ночи изматывают, выбивают из формы. А силы нужны. Конец придет, теперь уже ясно, не скоро и не сразу.

11/VIII

«ТРАКТИРЩИЦА»

Спектакль играем в 1 час дня.

Кунцево… вечером и особенно ночью несется по улицам запах опоздавшей с цветением липы… пахнет табак, другие цветы… и такие сейчас лунные, лунные ночи! Тишина, покой, мирные звезды подмигивают в высоте… И вдруг: «Граждане — воздушная тревога!»

Одеваешься, корчишься от ночного холода, от росистого воздуха, вздрагиваешь зябко и клянешь последними словами уже проклятых многими народами.

Собаки воют вместе с гудками и проваливаются вместе с ними, как будто их и не было, как будто они записаны на пленку вместе с сигналами тревоги и вместе с ними выключаются. Сила рефлекса.

Рыскают по небу бесконечные, беспокойные, острые стрелы прожекторов. Жадно шарят по небу обрезками усеченных лучей. Но небо белесое-белесое…

И вот на горизонте начинают появляться красно-оранжевые вспышки — точки взрывов зенитных снарядов, предваряемые бледными вспышками орудийных выстрелов.

А вот стон моторов тяжелых бомбардировщиков, нудный, изнурительный, не то шмелиным, не то кошачьим воем отдает он. Так урчит кошка ласково и злобно, поднимая голову, подставляя шею. Рокот периодически то усиливается, то ослабевает. Методичность эта удивительно противна, как противна методичность немецких бомбардировок с началом и концом обязательно в одно и то же время.

Начинаются залпы близ расположенных морских зениток, опрокидывают воздух над головой, «бухая», рвутся снаряды, возвращая на землю осколки, которые дырявят крыши и… иногда головы. Парочка из них чуть не оказалась моими крестными. Зенитки тяжело опрокидывают тишину, сотрясая стекла, выдавливая окна, качая стены.

Самолеты то прорываются сквозь эту «заграду» огня, то поворачивают в сторону, чтобы снова лечь на курс.

Вот начали вспыхивать мертвым, белым светом осветительные бомбы и качаются на парашютах, как лампочки, привязанные к потолку. Мучительно ярко освещают они город своим фосфорическим бледным светом. И висят… и висят… По ним бьют трассирующими пулями, пули летят красными и голубыми полосами, хищные, злые… и клюют огонь и клюют, время от времени откалывая от них частицы, которые летят к земле… а светильники все висят и висят, проклятые…

Завизжала, зашелестела неведомая стая невидимых птиц. Пронеслась, замолкла. Через мгновение повсюду начали вспыхивать огоньки — воспламеняться зажигательные бомбы. Вспышки — ярко-белые, то одна за другой, то по нескольку вместе, по-дневному освещают город, а багрово-дымное небо возвестило, что зажигалки не успели сбросить с крыши и занялся пожар.

Еще мгновение, и засвистели сиренами, выворачивая душу наизнанку, фугасные бомбы. «Мгновения кажутся часами». И вот, раздирая все препятствия, с неистовым, остервенелым гулом, освещая небосвод розовым заревом, раздался взрыв, другой, третий… Чем-то плотным толкнуло в грудь, пошатнуло стены, задребезжало в стеклах окон…

Меня ломает пополам взрывной волной, и в довершение мимо уха провизжал осколок от стакана зенитки, а в носок туфли ударил другой. В такие моменты я счастлив, что моих нет здесь.

Вещи выволакиваются во двор, сваливаются в кучу.

На дворе и на крыше светло, как днем…

Хоть бы винтовку в руки, хоть бы выпустить обойму — другую вверх, разрядить бы свою ненависть, которая не находит цели и выхода.

Пожары, взрывы, ракеты, прожекторы, трассирующие пули… и тут же — луна, мирная и грустная, луна смотрит на взбесившееся человечество. Вместо серенад — ад!

И опять мучительно долго летит фугас и опять дыбится земля. Обваливается штукатурка, лопаются стекла, замыкаются провода. Мычат коровы, забились в норы и тихо поскуливают собаки…

И так 3–4–5 часов. Иногда все это ближе, больше, сильнее, совсем рядом; в другую ночь дальше, тише, спокойней…

Постепенно все сникает.

Улетают порожними «хейнкели», «юнкерсы», и только теперь начинаешь слышать, как где-то высоко над головой происходит настоящий бой, и видно, что не безнаказанно крутились немцы над Москвой. Еле слышные орудийные удары и пулеметная дробь говорят, что наверху идет другая схватка и там за меня разряжают свою ненависть наши истребители.

Но вот наконец водворяется усталая тишина. Вот слышно, как наконец захрипел, просыпаясь, громкоговоритель. Вот-вот сейчас объявят отбой, и люди вдруг, не дождавшись, ни с того ни с сего заговорили, зашумели, засмеялись; несется со всех сторон такой веселый, громкий галдеж, как будто смотрели увлекательное зрелище и только что очнулись.

Сильна жизнь!

Громко, но устало поделятся люди своими впечатлениями, ведь никто не спал; пропоют пропустившие свое время петухи, гавкнет устало собака и, не дождавшись сигнала отбоя, вылезут из убежищ матери с ребятами и, не раздеваясь, упадут, усталые, в постели поверх одеял, чтобы забыться на час — другой в тяжелом, мертвом сне. Утро дымное, полусонное встретит их новыми заботами, новыми пожарищами, развалинами, смертями…

В троллейбусах, автобусах едут на работу «клюющие носом» люди.

Работа с трудом возвращает людям бодрость. Они с утроенным напряжением куют победу.

Сердце тихо ноет, голова бунтует и требует ответа… Почему мы не приготовились?

12/VIII

Вести с фронтов тревожные. Как же это так?

На душе черно, смутно, неспокойно.

Да не может быть!.. Невозможно в это поверить! Тяжесть усиливается безделием. Репетиции идут так, как будто их нет, и мы занимаемся от нечего делать. Зритель в театр не приходит.

2/IX

Сегодня слушал пьесу Афиногенова [98] речь идет о пьесе «Накануне», поставленной Ю. А. Завадским в 1942 году. с ролью, «за которую должен быть век благодарен»…

Сегодня же звонок из «Мосфильма» с извещением, что во всех инстанциях вопрос о переводе меня в штат кино решен и согласован. Театру приказано меня отпустить.

Опять все заново. Оказывается, вся съемочная группа выехала в Алма-Ату и ждет меня. Съемки задерживаются. Оказывается, с театром все время шли переговоры, от меня все скрывали. Дни испытаний…

Дни мук.

Свой театр я люблю, свою мечту люблю в нем…

После трех бессонных ночей на улице, на крыше — переписал заявление… об уходе. Директриса взяла и изорвала…