Дмитрий Оськин - Записки прапорщика

Молодые офицеры дружно зааплодировали выступившему солдату.

Что оставалось делать Савицкому?

— Братцы, — начал он, — товарищи, вы все знаете меня, Савицкого. Разве я когда-нибудь был плохим офицером, разве я не заботился о вас, как и все другие кадровые офицеры, разве я не болел вашими нуждами? Мы с радостью приветствуем приказ о предоставлении гражданских прав солдатам. Мы сами решили образовать совет солдатских и офицерских представителей, чтобы офицеры и солдаты совместно осуществляли общее дело. Если кто-нибудь среди нас позволит себе плохо обращаться с солдатами, тот будет с корнем вырываться из наших рядов, — с пафосом закончил Савицкий. — Я предлагаю, господа, принять те предложения, какие внес прапорщик Калиновский, и доложить командиру полка на утверждение.

Ну и Савицкий! Ну и прохвост же!

Весь полк ходит в красных бантах. Но самый большой и самый красный на груди у Савицкого. Посещая роты своего батальона, он собирает вокруг себя солдат, шутит, рассказывает анекдоты, называет каждого на «вы», говорит «товарищ» и т. д. Один Хохлов по-прежнему ходит озлобленный. К общему удовольствию всего полка он получает назначение в другую дивизию.

Назначена присяга Временному правительству.

Весь полк созван для принятия присяги в Ветерлецкий лес. Я во главе своей команды по сбору оружия и похоронной построился на левом фланге. Каждая рота и команда имела красный флаг с надписью: «Да здравствует свободная Россия!» У всех солдат в петлицах красные ленточки. Настроение повышенное. Кругом шутки, смех, говор.

В девять утра полковой священник на устроенном по середине выстроенного полка аналое разложил евангелие, крест, отслужил молебен и готовился уже читать присланный текст присяги.

По статуту положено, что во время присяги перед проходящими для целования креста и евангелия должно быть склонено полковое знамя. При поднесении знамени к аналою раздалась команда:

— Смирно! По-о-д знамя! С-л-у-ш-а-й! На караул!

Полк исполнил команду, а оркестр заиграл марсельезу.

Новая команда:

— К но-ге!

Вдруг из рядов рот раздались крики:

— Долой вензель Николая со знамени!

— Долой! Долой! — подхватил весь полк.

Крики неслись настойчивые и упорные. Командир приказал закрыть вензель красным платком. Наступило успокоение, и священник приготовился к чтению присяги.

Однако успокоение было недолгим. Вновь раздались крики:

— Убрать знамя совсем! Не надо нам его, под ним грязные дела совершались в 1905 году!

— Долой! Долой! Долой! — неслось со всех сторон.

Командир полка вызвал к себе офицеров и предложил им разъяснить в ротах значение знамени, как полковой эмблемы, и убедить, что требование солдат убрать знамя является необоснованным. Офицеры стали разъяснять в своих ротах, что факт присутствия знамени ничем не хуже факта присутствия полкового священника при присяге, что знамя олицетворяет собой боевые традиции полка и принимать присягу не под знаменем — неудобно. Однако разъяснение не подействовало, солдаты продолжали стоять на своем. Разъяснение тянулось более часа. Несмотря на морозный день и на то, что приходилось стоять на снегу, несмотря на пронизывающий холод, солдаты не соглашались приступить к присяге, пока не уберут знамени.

Протазанов распорядился заменить знамя красным флагом.

Когда полковой знаменоносец выносил знамя из круга, солдаты сопровождали этот вынос шиканьем, свистом и улюлюканьем.

— Одну грязь выбросили, надо приниматься за другую! — раздались отдельные выкрики.

Поп начал читать текст присяги, но как только он дошел до слов: «государство российское», поднялся ужасающий шум. Раздались крики:

— Долой попа! Арестовать его!

Чтение приостановили. Вызвали делегатов из каждой роты, чтобы узнать, в чем дело. Солдаты заявили, что слова: «государство российское» они понимают как присягу «государю российскому». Пришлось снова объяснять значение этого слова делегатам, которые в свою очередь шли передать объяснение в роты.

Эта процедура протянулась еще дольше, чем объяснение значения знамени. Холод давал себя чувствовать, и очевидно не без его влияния крики протеста стихали, Послышались отдельные выкрики:

— Чорт с ними! В конце концов все от нас зависит!

Вечером того же дня ко мне явилось несколько солдат из третьего батальона с приглашением притти на собрание представителей рот и команд.

Оказывается, каждая рота в отсутствие офицеров имела свое собственное собрание и выделила своего представителя в будущий полковой совет солдатских и офицерских представителей.

Пошел.

Народу человек пятьдесят.

— Расскажите нам, что офицеры замышляют, — был мне задан вопрос.

— Почему вы ко мне с подобными вопросами обращаетесь, а не к кому-либо другому? Я ведь тоже как будто офицер, — указал я на свои погоны.

— Мы вас знаем. Вы были долго среди нас. И с ними мало якшаетесь. Правда ли, что кадровые офицеры не хотят свободы?

— Неверно, товарищи. Были отдельные недовольные, но это везде бывает. А во всей массе офицеры безусловно за свободу.

— А почему до сих пор комитета не создают?

— Комитет будет создан, и если задерживается его создание, то лишь потому, что новый командир знакомился с полком, а потом была присяга.

— Долгое ли дело комитет собрать?

— Думаю, что на этих днях он будет собран.

— Мы вас просим заявить на офицерском собрании или командиру, что мы никаких контр-революционных действий не допустим. Солдатский глаз зорок, и мы видим, что вокруг нас творится. Разговоры, что мы дисциплину не будем блюсти, мы тоже слышали. Но это неверно. Мы теперь будем работать на совесть, раз теперь не будет ни грубости, ни мордобития. Мы хотим поставить требование, и наши ребята связались уже с делегатами других полков, чтобы начальником дивизии нам назначили другого. Пусть назначают Музеуса.

Вечером Ларкин рассказал, что во всех командах и ротах идут тайные собрания, намечаются списки офицеров, которых можно выбрать в полковой комитет. Из кадровых офицеров никого не включают, им не верят. Думают, что в комитете будут работать хорошо Ущиповский, Калиновский и я.

— Война скоро окончится? — неожиданно спросил Ларкин.

— Когда немцев побьем.

— Не побьем мы их, Дмитрий Прокофьевич. Австрийцев туда-сюда, еще может быть побьем, а немца — не побьем. Кому охота теперь умирать, когда свободу получили и землю возьмем у помещиков? Да пошлите вы меня теперь в роту, я там дня одного не пробуду — сбегу.

— Ты только свое мнение говоришь, или другие тоже так рассуждают?

— Другие так не говорят, но я думаю, что про себя каждый так же думает. Слава тебе, господи, дождались светлых дней, а тут тебя под расстрел поведут! Надо мириться.