Дмитрий Оськин - Записки прапорщика

Дальше Боров передал, что в Киеве создана специальная организация, разрабатывающая положение об украинских частях. Имеется в виду организовать ряд украинских корпусов из частей Юго-западного фронта, в которых преобладают украинцы.

— Из 17-го корпуса, — говорил Боров, — намечено превратить, в украинский полк наш 11-й полк. Сначала предполагали всю дивизию, но потом решили, что сразу трудно справиться с крупным формированием.

— Куда же я-то денусь? — пошутил я. — В украинцы, что ли, мне обращаться или удирать из полка?

— Что же, можешь украинцем заделаться. Вот у меня Морозов — секретарь украинского комитета, а сам туляк. Нужно только язык знать.

Керенский издал приказ о присвоении частям, принимавшим участие в наступлении 18 июня, почетное название «полков 18 июня». Наш 11-й полк этого звания не получает, так как из частей 3-й дивизии некоторое частичное участие принимал в наступлении лишь 12-й полк.

Введено новое высшее отличие для офицерского состава: офицер, отличившийся в войне за революционную Россию, будет награждаться солдатским георгиевским крестом.

В 12-м полку чуть ли не все офицеры представлены к солдатскому георгиевскому кресту.

Пятого июля у меня состоялось очередное собрание крестьянского комитета с представителями от рот. Член комитета Лукашин поставил вопрос о нашем отношении к наступлению.

— Все комитеты, — говорил Лукашин, — выносят постановления о том, нужно ли наступать, или нет. Наша организация, объединяющая вокруг себя солдат-крестьян, не может остаться безразличной к этому вопросу.

— Что же, прошу высказываться, — предложил я. — Кто хочет говорить по этому вопросу?

Молчание.

— Видно вам, товарищ Лукашин, придется первому говорить по этому вопросу.

— Хорошо, буду я, — сбросив фуражку, согласился Лукашин. — Вот что, товарищи. У нас в артиллерии обсуждался вопрос об отношении к наступлению и к братанию, потому что нас, артиллеристов, заставляют стрелять по своей же братии, когда она выходит из окопов для братания. Первое время мы выполняли это распоряжение. Потом обсудили на своем комитете и решили, что стрелять мы не должны, потому что солдаты имеют право брататься. Солдаты братаются не с офицерами. Нам нужно, товарищи, объединиться с крестьянами всего мира. Да и как мы будем стрелять по противнику, когда он по нас не стреляет? Ну, уж если сами австрийцы начнут палить, то и нам волей-неволей придется, а отсюда, товарищи, значит, что наступления больше быть не должно. Оставайся на своих позициях — и только. А уж если на нас будут напирать, тут придется не жалеть ни снарядов, ни пуль, ни своих жизней. Правильно я говорю, товарищи?

— Правильно, правильно! — закричали со всех сторон.

— Кто еще хочет высказаться? — спросил я, но на меня стали напирать с криками:

— Чего уж тут говорить! Лукашин правильно сказал. Довольно стрелять!

Долг прапорщика заставлял меня выступить против предложения Лукашина, но втайне я чувствовал, что он прав. Стрелять по братающимся нельзя, а раз нельзя стрелять по братающимся, то с какой стати переходить в наступление? Совершенно ясно, что каждому из нас хочется остаться в живых и как можно скорее окончить войну. Все равно серьезного наступления, которое бы привело к окончанию войны, мы сделать не в состоянии. Это прекрасно показал опыт наступления восемнадцатого июня. И я предложил Лукашину составить резолюцию, но все решили, что напишем ее после и прочтем на следующем собрании.

Мигом облетела всех молва о решении крестьянского комитета и стала известна Музеусу. Он вызвал меня для объяснения.

— Так, значит, и ваша организация против наступления?

— Так точно, господин генерал.

— Не ожидал. Думал, что крестьянская организация будет более дисциплинированной и поведет линию, которую ведет их центральный комитет.

Я объяснил ему, что сейчас крестьянские комитеты почти по всей армии склоняются к тому мнению, что организовать наступление очень трудно. Солдаты устали, жаждут мира, и напрасно тратить средства и человеческие жизни.

— Но я должен доложить вам, господин генерал, что наш комитет постановил твердо держать оборону позиций и отстаивать их не щадя сил и жизней, если австриец вздумает сам перейти в наступление.

Музеус покачал головой и молча протянул мне на прощание руку.

Шестого июня мне предстояло итти в район 35-й пехотной дивизии, где я договорился об устройстве митинга и организации там дивизионного крестьянского комитета.

Собрание было назначено на восемь часов утра. Но уже часа в три наша деревня подверглась ожесточенному артиллерийскому обстрелу. Снаряды рвались около самой хаты, занимаемой комитетом. Пришлось наспех одеться и укрыться в убежище.

Обстрел продолжался несколько часов. По выходе из убежища я увидел, что половина деревни сгорела. Стрельба продолжалась по линии окопов. Австрийцы вели ожесточенную бомбардировку по всему фронту, и были слышны разрывы снарядов на позициях правее нашего полка. Австрийцы очевидно что-то затевали. Итти в 35-ю дивизию было уже поздно, и часов в одиннадцать я решил отправиться в полковую канцелярию 11-го полка, чтобы получить пересланное туда из обоза 2-го разряда мое жалованье. Поднявшись в гору, я увидел картину артиллерийского обстрела наших позиций, над которыми далеко вправо были видны огромные клубы дыма и пыли. Наша артиллерия отвечала австрийцам. Не пройдя и половины пути до деревушки, где расположена канцелярия и обоз 1-го разряда, я увидел скачущего ко мне навстречу ординарца.

— Поручик, наши оставили деревню!

— Как оставили?

— Еще часа полтора тому назад обоз 1-го разряда срочно выехал по направлению к Тарнополю. Австрийцы прорвали фронт.

— Прорвали? Где?

— Около Манаюва. Захватили Олеюв. Обоз 2-го разряда под угрозой захвата. 35-я дивизия спешно отошла.

Досадуя на себя за то, что перед уходом не наведался в штабе дивизии о причинах такой ожесточенной стрельбы по всему фронту, я быстро повернул назад, в деревню, но оттуда уже выезжал штаб дивизии. Я бросился к своей хате в надежде пристроить свои вещи и библиотеку на какую-либо из подвод дивизионного обоза. Моя повозка только накануне была отправлена с Лукашиным за фуражем, и нельзя было рассчитывать на ее скорое возвращение.

В хате застал Панкова, спешно увязывающего книги.

— Куда же мы их положим?

— Я тоже думаю, куда их положить. Может быть как-нибудь на себе дотащим.

— Да куда же к чорту на себе тащить! У меня чемодан еще есть. Знаешь, Панков, бери переписку, а остальное будем живы — наживем.

Мимо окон замелькали повозки нашего перевязочного отряда.