Владимир Виноградов - Наш Ближний Восток. Записки советского посла в Египте и Иране

И все же, высказывая нам довольно здравые суждения о необходимости добрых отношений между обеими странами, Хомейни ни разу публично об этом не сказал. Более того, выждав этак около года после революции, он в своих выступлениях перед народом стал задевать Советский Союз как силу враждебную исламу, а следовательно и Ирану.

Однако он понимал, что нельзя переходить некоторую линию в создании атмосферы недружелюбия к нашей стране в Иране.

Причина, помимо его идейных убеждений, как говорили, лежала еще и в разработанной для него концепции отношения к США и Советскому Союзу.

Существо ее в следующем: США и СССР – внушали ему – противники нынешнего режима в Иране, США хотят иметь здесь «правое» правительство, СССР – «левое». Обе страны поэтому заинтересованы в свержении режима Хомейни. У США интересы в этом районе состоят в обеспечении поставок Западу нефти, сохранении зависимых от них режимов в других странах и недопущении усиления влияния Советского Союза. Если Иран не будет препятствовать США проводить эту политику, то США не будут угрожать исламскому Ирану. С Советским Союзом, внушали новоиспеченные «теоретики» имаму, дело сложнее. «Шурави» непримиримо настроены против исламской идеологии, они обязательно будут вмешиваться во внутренние дела Ирана.

Из этой «доктрины» следовало, что от угрозы США Иран мог бы как бы откупаться, стоило только Ирану занимать антисоветскую позицию и не мешать поставкам нефти западным странам из района Персидского залива, а также смотреть сквозь пальцы на подчинение некоторых стран района американскому диктату.

Коварство этой «концепции» состояло в том, что под предлогом обеспечения безопасности Ирана со стороны США она фактически подталкивала Иран вернуться вновь на путь шаха: сотрудничество с США против мифической угрозы с севера.

Еще большим приверженцем этой «концепции» было буржуазное правительство Базаргана. Естественно, что в практических делах наших отношений с Ираном мы имели чаще всего дело с правительством. Когда оно не действовало и мы пытались обратить на это внимание Хомейни, он отмахивался: это дела правительственные, к нему и обращайтесь.

У каждой революции после громких славных дней, составляющих как бы праздник революции, наступают будни. Революционные будни. И зависят эти будничные дни от того, каков был характер самой революции.

Наступили такие будни и у иранской революции. Проявилась и еще одна истина: революцию делать трудно, но еще труднее удержать взятую с боем власть. Главным вопросом послереволюционных будней в Иране оказался вопрос, куда, к чему идти. В большинстве своем революции делают партии, люди, группы, личности, массы, зная, что они хотят иметь после революции, хотя бы в общем представляя себе контуры того общества, которое должно быть после революции. Собственно говоря, сама-то революция представляет собой лишь способ – насильственный – смены власти.

В Иране в первые месяцы после февраля 1979 года складывалось впечатление обратное: казалось, революцию делали только для того, чтобы смести с трона шаха. И только. А что дальше? На этот счет лозунгов у революции явно не было. Это явилось отражением многослойного характера иранской революции: разнородные силы, объединенные общим лозунгом «долой шаха!», по-разному представляли себе, что же должно быть после революции. А многие, видимо, и вообще над этим не задумывались.

Первым действием тех, кто оказался у руля революции – Хомейни и его окружения, была передача власти в руки либеральной буржуазии, наиболее видным представителем которой оказался Мехди Базарган, близкий к клерикальным кругам, один из деятелей «Национального фронта». Он возглавил временное революционное правительство. Далее были обещания проведения свободных выборов в учредительное собрание, которое должно было выработать новую конституцию страны. Было обещано, что после ее принятия состоятся свободные выборы в парламент, который, исходя из результатов выборов, должен будет сформировать новое правительство. И поскольку все-таки подразумевалось, что Иран станет республикой, где-то в тумане маячили возможные выборы президента страны с еще пока не известными полномочиями – их должна была определить конституция.

Все это, возможно, было бы и так, если у самой либеральной буржуазии были твердые планы на этот счет. А еще точнее, если бы у нее оказалось больше силы и влияния на массы.

Жарким июньским вечером мы были на обеде у шведского посла в честь нового иранского посла в Швеции (а по совместительству и в Дании, Норвегии, Финляндии) Амир-Энтезама, уже успевшего побывать заместителем премьер-министра в первом временном революционном правительстве. С тем чтобы продемонстрировать свое уважение к бывшему коллеге и несогласие с его смещением, на обед к послу пожаловал сам премьер-министр Базарган.

Натянутое стандартное веселье посольского обеда шло своим обычным, нудным чередом. Послы были элегантны, остроумны (так им, во всяком случае, казалось), пытались выведывать тайны друг у друга, поделиться информацией, а главное – получить ее. Базарган ловко, по-светски отшучивался. Это было его первое появление в обществе дипломатов, не считая приема их у себя в кабинете премьер-министра по делам.

Видимо, Базарган не удовлетворил любопытства западных дипломатов, они скоро потеряли к нему интерес. Он сидел один на диванчике – маленький, скромный человечек – в большой, с высоченными потолками гостиной резиденции шведского посла.

Я подошел к Базаргану, попросил разрешения разделить одиночество. Он с охотой пододвинулся, спросил, как дела. Оказалось, что Базарган неплохо говорит по-английски. Официально считалось, что он говорил из иностранных языков только по-французски. Ан нет, с ним довольно сносно можно было говорить и на английском языке.

Базарган высоко оценил тот факт, что советское посольство установило контакт с нелегальным штабом забастовочного движения еще до свершения революции, давая тем самым понять, что оно считает победу революции неизбежной.

Я подтвердил, что действительно дело было так, – ведь в Иране трудились тысячи советских специалистов – и спросил его, не кажется ли ему, что революция в Иране сейчас, после февральского восстания, как бы споткнулась, замялась, находится в каком-то застое. Создается впечатление, что у нее нет планов на дальнейшее.

Базарган живо откликнулся. «Вы правы, – сказал он. – Мы не ожидали такой быстрой победы над шахом, над монархическим режимом. Победа пришла для всех неожиданно быстро. Ее ждали через 6 лет или 6 месяцев, наконец, через 6 недель. Однако все рухнуло слишком быстро, и у нас просто-напросто не оказалось планов переустройства общества…»