Николай Телешов - Записки писателя

У Андреева была невеста, очень милая молодая девушка, курсистка, тоненькая, черненькая; звали ее Александрой Михайловной Виельгорской. Они появлялись всегда вместе: в театрах на новинках, в концертах. Это была заметная и красивая парочка. И вот однажды я нашел у себя на столе следующее письмо, оригинальное по тону, в котором чувствовалась радость счастливого человека:

«Милый друг! Будь моим отцом! Будь моим посаженым отцом. Свадьба моя 10-го (через три дня), в воскресенье. Посторонних никого, одни родственники — попросту. Голоушев — шафер. Будь моим отцом! Я прошу тебя: будь моим отцом! Если таковым быть окончательно не можешь; то приезжай в качестве друга. Доставь мне радость, приезжай. И еще прошу тебя, будь моим отцом. Будь моим отцом!»

И отцом его я был… Эта роль была не из трудных. За торжественным чайным столом, когда приехали «молодые», мать Андреева и я возглавляли присутствующих. К нам обращались за разрешением приветствий, пили за наше здоровье и вообще это было какое-то шутливое и очень веселое председательство.

Свадебный вечер был тоже очень веселый и простой. Леонид Николаевич был как-то внутренне радостен и необыкновенно покорен. Что ему говорили, то он и выполнял без возражения, — что называется — без оглядки и с удовольствием.

Были и танцы. Андреева заблаговременно научили танцевать, и он танцевал вальс, польку и кадриль. Между прочим, подойдя ко мне и глядя с улыбкой на танцующие пары, сказал:

— А что, отец, если всю нашу «Среду» выучить танцевать?.. Представь себе: вот так же, как эти, вдруг затанцуют Вересаев, Белоусов, Юлий Бунин, Серафимович. Представь себе: в вихре вальса вдруг несется мрачный Скиталец… Или Мамин-Сибиряк со своей неразлучной трубкой и с дымом. Очень занятно! Ты только вообрази это ясно!

Насколько я знаю, в семейной жизни Андреев был очень счастлив; правда — недолго. Александра Михайловна, которую было бы справедливо назвать его добрым гением, умерла после рождения второго ребенка. За эти недолгие годы Леонид Николаевич много и хорошо работал и упрочил за собой большое литературное имя. Появился «Василий Фивейский», прочитанный, как почти все андреевское, на «Среде», и с огромным успехом.

К этому времени возникла мысль издавать товарищеские сборники. Товарищество «Знание» также интересовалось этим, и первый сборник «Знание» за 1903 год был составлен весь из материалов «Среды»; рассказ «Жизнь Василия Фивейского» открывал сборник.

К этому времени Леонид Николаевич уже оставил свой рыжий пиджак — по его выражению, «коровьего цвета» — и стал появляться везде: в гостях, и дома, и в театре, в поддевке и высоких сапогах. Это дало мелкой прессе повод к зубоскальству. Начали вышучивать андреевскую поддевку и совершенно некстати рассказывать в печати об Андрееве всякие были и небылицы, нередко очень злые и обидные. Рассказывали, будто Андреев выпивает «аршин водки», то есть ставит рюмку за рюмкой на протяжении целого аршина и выпивает их без передышки одну за другой. Все это было, конечно, вздором и выдумкой. В другой газете напечатали, что писатель Андреев, «эта современная известность», по поводу юбилея Златовратского надменно и удивленно спросил: «А разве есть такой писатель — Златовратский? Я что-то не слыхал». И весь этот вздор говорился про человека, который не только «слыхал», но и постоянно встречался с Златовратским на тех же «Средах» и одним из первых подписался под юбилейным адресом от «Среды».

Быстрый и широкий успех Андреева породил много недоброжелателей и завистников, которые по всяким поводам и под разными псевдонимами травили его из-за угла. Леонид Николаевич обычно отшучивался, но иные выходки задевали и обижали его. Но были и такие забавные и остроумные шутки, над которыми он сам же искренне потешался.

Он любил шутку, острое словцо, о чем свидетельствуют многие из его фельетонов в «Курьере», подписанные «Джемс Линч». Нередко он говорил:

— Меня почему-то зачислили в кандидаты самоубийц. Неправда все это. Я люблю жизнь, люблю радость.

Тем не менее рассказы его становились все мрачней и мрачней. «Василий Фивейский», «Доктор Керженцев», наконец, «Красный смех»… Когда он писал этот «Красный смех», то по ночам его самого трепала лихорадка, он приходил в такое нервное состояние, что боялся быть один в комнате. И его верный друг, Александра Михайловна, молча просиживала у него в кабинете целые ночи без сна, кутаясь в теплый платок, облегчая мужа своим присутствием и безмолвием.

Недаром же на пьесе «Жизнь человека», которую Андреев писал в 1906 году в Германии, незадолго до смерти Александры Михайловны, есть следующая трогательная надпись:

«Светлой памяти моего друга, моей жены, посвящаю эту вещь, последнюю, над которой мы работали вместе…»

Андреев, как я уже говорил, был очень предан «Среде» и всегда о ней заботился, привлекая интересных людей.

«Отец! — пишет он мне однажды. — Завтра соберется у меня народ, братия литературная. Будет Вересаев, желающий с тобой познакомиться, — приятнейший будущий член для наших «Сред». Приходи обязательно».

И Вересаев становится с той поры деятельным нашим товарищем.

«Отец! — присылает Андреев в другой раз коротенькую записку. — В Петербурге я говорил Короленко, что «Среда» его ждет. Сегодня он приехал в Москву, но до среды остаться не может, — поэтому назначь «Среду» на понедельник».

И «Среда», хотя и в понедельник, провела с Короленко очень интересный вечер.

Однажды Андреев привез к нам новичка. Как в свое время его самого привез к нам Горький, так теперь он сам привез на «Среду» молоденького студента в серой форменной тужурке с золочеными пуговицами.

— Юноша талантливый, — говорил про него Андреев. — Напечатал в «Курьере» хотя всего два рассказа, но ясно, что из него выйдет толк.

Юноша всем понравился. И рассказ его «Волки» тоже понравился, и с того вечера он стал посетителем «Сред». Вскоре из него выработался писатель — Борис Зайцев.

Андреев любил «Среду», очень ценил ее отзывы, и не поделиться с нею новинкой было для него почти невозможно.

В Берлине Андреев расстался навсегда с своей знаменитой поддевкой и, по словам его шуточного письма, написанного немецкими буквами, ходил по городу «ин силиндер, унд рок, унд онэ борода».

Вот как описывает он сам свое отношение к «Среде».

«Милый мой Митрич, — писал он мне в 1906 году, — удрал я с совета нечестивых и сижу в Берлине; проживу зиму. Работать тут удобно, но без милого народа — скучно. Очень даже скучно. Как подумаешь про «Среды» и братию, что их нет, так тошно станет. Живу я здесь совершенно обособленно, и как-то не хочется обзаводиться новыми знакомствами: жалко старых, и не теряется надежда к ним вернуться. Рассчитываю очень много работать. На днях должна родить Шура — вот ближайшая забота… Напиши, как ты живешь, как настроение, дела, работа; много не пиши, не стоит, а немножко надо, чтобы уже совсем не порвалась связь. Жалко, что вся наша братия, и я в том числе, не любит писать писем; при заграничном житии получается полная оторванность от родины. Продолжая быть настойчиво членом «Среды», буду присылать тебе мои вещи для прочтения и обсуждения. На днях пришлю тебе две штуки: рассказ «Елеазар» и пьесу «Жизнь человека». О первом можно и не говорить, но вторая вещь по форме новая, — опыт в некотором роде нового строительства пьесы. Поэтому я очень прошу тебя: сообщи, как отзовется «Среда». Ее советы и мнения всегда были мне важны, а в новом деле, в котором я еще сам иду ощупью, — наипаче. И прошу тебя особенно: да не узнают репортеры про «Жизнь человека». Предупреди товарищей, чтобы никому не передавали содержания, а рукопись храни у себя и выдавай только под расписку. Будет очень неприятно, прямо-таки вредно для пьесы, если газетчики заранее наболтают глупостей. Голоушев писал в свое время, что «Савву» читали очень плохо. Так скажи тому, кто будет читать в этот раз, что читать нужно, как книгу, без игры и особой выразительности. Просто читать и больше ничего. Скажи милым, что, кто может, пусть напишет пару строк о своем житье. Всех их я целую самым нежным образом, — просто скучно писать! Упрекни Зайчика, почему не отвечает мне, получил ли он мое письмо? Настроений не имею, ибо работаю. Когда прочитаю русскую газету, впадаю на некоторое время в меланхолию. Здоровье мое неважно. Литература — настраивает дела недурно. Вот не знаю, как в России встретят «Савву», а здесь вообще идет хорошо. Ставится и на будущем месяце пойдет в «Клейнер театре» «К звездам». В Вене Народный театр также ставит «К звездам». В другом венском театре, говорят, хорошо идет «Савва». О революции не буду писать ни слова по меньшей мере год. А может, и два. Плохо писать не стоит, а хорошо написать сейчас невозможно. Крепко тебя целую. Твой Леонид. Берлин, Грюневальд, вилла Кляра. — Хорошая, брат, вилла: живу прямо в райской местности. Зелень и цветы».