Андрей Фадеев - Воспоминания

Совершенно непонятна эта необыкновенная забывчивость, нисколько несовместная с аккуратностью Юлия Федоровича и совпавшая именно с приездом в Задонск, — не ранее и не позднее, — где так горячо желала остановиться Екатерина Андреевна, чтобы поклониться мощам Святого Тихона.

Незадолго пред тем, весной этого года, много шума наделала на Кавказе история с известным Хаджи-Муратом, первым наибом Шамиля. Хаджи-Мурат якобы поссорился с Шамилем и передался нашим войскам. Его привезли в Тифлис с большим триумфом, ласкали, канюлировали, увеселяли балами и лезгинками, возили по городу, показывали все достопримечательности и даже судебные места. Потом препроводили в Нуху, по его собственному выбору (как говорили), поближе к заветным горам. Там он пользовался как будто свободою, но под незаметным для него надзором. Князь Воронцов был слишком опытен, чтобы увлекаться излишним доверием. Однажды наиб поехал прогуляться верхом с своими нукерами и двумя, тремя казаками, в виде почетной стражи. На пути Хаджи-Мурат с нукерами стали стрелять в казаков, а сами пустились удирать в горы. Одного казака убили, другой успел ускакать и дать, знать в Нухе. Бросились в погоню, догнали близ селения Беладжик и, после сильного сопротивления, всех изменников перебили, а Хаджи-Мурату отрезали голову и привезли трофеем в Нуху. Это неприятное приключение очень встревожило князя Михаила Семеновича; он чуть было не заболел, и потребовал, чтобы голова Хаджи-Мурата немедленно была доставлена в Тифлис, для устранения всяких превратных толков и сомнений. Голову привезли в банке со спиртом и выставили в полиции на особом столике, где она красовалась три дня напоказ публике, собиравшейся на это зрелище с великим рвением и в великом множестве. Всем было еще памятно, что так недавно, в Тифлисе, пред этой головой расточались такие любезные улыбки, говорились такие сладкие слова и комплименты! Общее мнение утверждало, что ссора наиба с имамом была ничто более как штука, чтобы дать возможность Хаджи-Мурату познакомиться с здешнею местностью, все высмотреть, разузнать, и потом, удрав в горы, предоставить Шамилю все удобные шансы на всякий случай для его дерзкой предприимчивости.

В сентябре, побывав к Коджорах для делового свидания с наместником, я начал свои разъезды в Цалкском округе и прилегающих к нему возвышенных местах, для осмотра и приискания земель к поселению ожидавшегося прибытия в большом числе малороссийских казаков. Но это прибытие ограничилось небольшим числом семейств, кои были первоначально водворены в Боржомском имении, а потом переселились в Джелал-Оглу. Затем я повернул чрез Лорийскую степь, в вольное поселение Привольное, и большое армянское, Шулаверы, одно из многолюднейших армянских поселений в Закавказском крае, жители которого весьма достаточны и трудолюбивы. Оттуда я проехал, чрез Екатериненфельд, обратно в Белый ключ, где жена моя с семьей оставалась, поджидая меня. Осень в том году была прекрасная, как это часто здесь бывает. Мы воротились в Тифлис 17-го сентября.

В октябре я еще должен был съездить в Сартачальский округ, вследствие проекта о поселении, близ колонии Мариенфельд, изъявивших к тому желание персиян. Но оказалось, что персияне были почти все бродяги, совершенно неспособные к постоянному жительству и занятию сельскими работами.

6-го ноября последовало прибытие князя-наместника, а 8-го, на парадной аудиенции, мы поздравляли его с приездом и днем именин. Затем потянулась привычная канитель приемов, докладов, представлении и служебных занятий.

Спустя немного, в Тифлисе пронесся необыкновенный слух, вскоре достоверно подтвердившийся и встревоживший все городское население. По ночам, на улицах стал показываться какой-то страшный неведомый зверь. Он являлся только ночью, по большей части на Александровской площади, и оттуда бегал по всем направлениям города, пугал проходящих, на иных бросался, кусал, не поддавался никаким преследованиям и произвел такую панику, что, с наступлением сумерек, робкие люди боялись выходить из домов. Сначала его принимали за собаку, потом, судя по величине и объему, за волка, а наконец, по быстроте, легкости движении и огромным скачкам — за барса. Он появлялся внезапно и так же быстро исчезал, всегда глубокой ночью, а днем его и следа не было. Раз он предстал пред часовым у комендантского дома; часовой хотел пырнуть его штыком, но зверь, легко увернувшись, перепрыгнул через часового и убежал. Воронцов назначил большую денежную награду за убиение зверя, приказал делать ночные разъезды по городу для поимки или истребления его; но все было напрасно: зверь оказывался неуловимым и неуязвимым. Многих он перекусал, иные умерли от ран, в том числе, помнится, швейцар дома наместника. В конце концов зверь сам собою исчез бесследно и более не показывался. Подвиги его продолжались ровно две недели. Навел он такой страх, что простой народ суеверно склонялся к убеждению, что это вовсе не собака, не волк, не барс, а просто чорт, оборотившийся в зверя, оборотень.

Приблизительно около этого же времени случилось в нашем Главном Управлении маленькое обстоятельство, совсем незаметное, даже очень обыкновенное и не на одном Кавказе, но тем не менее не лишенное некоторого интереса. Года за три пред тем, высшему начальству вздумалось завести ботанический сад в Сухум-Кале. За дело принялись горячо; немедленно сделаны всевозможные распоряжения: пригласили хорошего садовника, выписали растения, семена со всех концов света; не жалели денег, исписали много бумаги, усердно хлопотали, собрали все нужные материалы и устроили великолепное основание Сухумского сада. С тех пор о нем как-то совсем позабыли, перестали обращать внимание, не заботились, не думали, и он совершенно испарился из памяти начальства. Так прошло несколько времени, как неожиданно сад о себе сам напомнил. В канцелярии наместника получилось донесение от коменданта Сухум-Кале, в коем он спрашивал: какие угодно будет сделать распоряжения относительно Сухум-Кальского ботанического сада, ибо главный садовник оного так долго не получал жалования и содержания своего, что, не имея никаких средств к существованию и пропитанию своему, такого-то месяца и числа повесился. Это известие произвело впечатление, послужившее к пользе сада; им начали снова понемногу заниматься, и теперь он, говорят, в цветущем состоянии.

В самый сочельник под Рождество приехал сын мой, едва оправившийся от сильной болезни, а в первых числах января возвратился зять мой с дочерью из Петербурга и Москвы. Я был очень обрадован их приездом, тем более, что в зяте моем Ю. Ф. Витте одном только имел усердного, надежного помощника в моих служебных занятиях. Они мне иногда становились тягостны, особенно потому, что если у меня и были канцелярские чиновники не без способностей, но совершенно благонадежных почти не было никого.