Андрей Фадеев - Воспоминания

В 25-ти верстах от казачьего штаба, с горы Топоравани, открывается прекраснейший вид на озеро и за ним на горы. На берегу озера лежит духоборческая деревня Родионовка. Здесь также все говорит о давно минувшем многолюдстве и богатстве страны: существует еще превосходной архитектуры древняя церковь, которой по преданиям насчитывают более девятисот лет; сохранился караван-сарай и много всяких развалин, материалы которых употребляются духоборцами на свои избы и заборы.

Проехав по всем духоборческим деревням, я нашел положение сектантов в хозяйственном отношении вполне удовлетворительным, не смотря на все их жалобы, яко бы земли их по холодному климату не удобны к хлебопашеству. Посевы большею частью принимались хорошо, и на каждого хозяина в сложности доводилось до четырнадцати голов рогатого скота, до шести лошадей и двадцати овец. Следовательно, положение ничуть не бедственное, как им хотелось уверить.

В молоканской деревне Воронцовке случилось неприятное происшествие. Перед самым моим приездом разразилась гроза, молния ударила в дом молоканина Добрынина, назначенный для моей квартиры, убила человека и зажгла дом, быстро сгоревший дотла. Пожалев о несчастии молоканина Добрынина, я, однако, остался очень доволен тем, что оно произошло ранее моего водворения в его доме, а не во время оного.

В нравственном состоянии раскольников, разумеется, никакого преуспеяния не обнаруживалось, кроме разве одного только заметного прогресса в страсти к наживе, которую они при случае доводили до безобразнейшего бездельничанья. Так, например, в деревне Никитине молоканские аферисты не церемонились ни с кем для проявления своих алчных позывов. В прошлом году, при проезде губернатора, за тарелку малины, собранной ребятишками в соседнем лесу, и за самовар поставили, в счет семь рублей; а теперь и мне поднесли счетец, в котором записали пять рублей за тарелочку с медом, выставленную обществом вместо хлеба-соли, при приеме меня в деревне, как высшего своего начальника. Из этих двух, хотя неважных, образчиков видно, что эти деревенские люди, с их подразумеваемой якобы сельской простотою, не в пример перещеголяли в наглости самых завзятых столичных обиральщиков.

Побывав в Джелал-Оглы, Гергерах, перебравшись через Безабдал (пешком и верхом), в Караклис, Ахтах и проч., я остановился дня на три в Дарачичаге, откуда по другим деревням и поселениям к октябрю прибыл в Тифлис, несколько утомленный продолжительной, трудной дорогой и изнуряющими жарами, но дома скоро отдохнул и оправился.

В эту поездку я удостоверился, что молокане, в их вероучении, лучше духоборов и скорее могут быть обращены в православие нежели последние, если когда-либо здешние наши миссионеры сами будут лучше, благоразумнее, терпеливее и, особенно, менее своекорыстны, нежели доныне. Молоканские старики, из их духовных вожаков, рассказывали мне между прочим, что будто бы духоборческая секта произошла от молоканской, отделившись от оной в последней половине прошедшего столетия. Это показание как бы согласуется с заключением Гакстгаузена, в его сочинении, том 1-й, стр, 344-я. Они говорят, что какой-то Семен (вероятно Колесников) был первым отделившимся от молокан и основавшим секту духоборцев. Молокане считают себя в своих духовных правилах чище духоборцев тем, что держатся Священного писания и читают его, тогда как духоборцы следуют исключительно изустному преданию, передавая его из одного поколения в другое, все в более и более искаженном виде. Молокане имеют стариков в роде духовных старшин; а духоборцы — по крайней мере гласно — не признают теперь никаких. Молокане по воскресеньям сходятся на молитвенные собрания, у духоборцев же они бывают без различия дней, только по общему соглашению. Вообще молокане, не смотря на свои заблуждения и долговременное отчуждение от церкви, придерживаются христианских оснований: духоборцы же залезли в такой омут, в котором ничего не содержится кроме бессмысленного пустоболтания [108].

В октябре к нам приехал сын мой Ростислав, здоровый и довольный своей службой: рана его на ноге, хотя не серьезная, часто однако напоминала о себе. Военные действия прекратились на зиму, и он воспользовался свободным временем, чтобы повидаться и пожить с нами несколько месяцев, занимаясь при этом у начальника артиллерии. В ноябре я ездил ненадолго в колонию Мариенфельд, все по поводу канавы. В этом же месяце произошло приятное событие для Тифлисского общества, именно открытие итальянской оперы, выписанной князем Воронцовым для усугубления водворявшейся цивилизации Грузии. Я не был на первых представлениях, предоставив это удовольствие моим детям, которые остались ими очень довольны. 22-го того же месяца я присутствовал на приеме князя, возвратившегося в Тифлис, не совсем еще оправившегося от продолжительной лихорадки, сильно истомившей его; а чрез несколько дней был у него же на парадном обеде, в честь проезжавшего персидского посланника.

В этом году здоровье мое как будто несколько поправилось против прошлых лет, но память начала немного ослабевать. У бедной же жены моей к ее почти постоянным ревматическим страданиям присоединились еще по временам припадки головокружения, очень тревожившие меня. Осенью я получил давно запоздавший по долголетию моей службы орден Св. Владимира 3-й степени. Он мне напомнил мою раннюю молодость, когда почему-то именно этот орден св. Владимира составлял мечту моего честолюбия. Теперь же эта награда произвела на меня такое же впечатление, как и за три года перед тем полученный чин, — то-есть приятное тем, что здесь начальство относилось внимательнее к моим трудам, нежели на саратовском губернаторстве.

До весны, я провел время в обыкновенных моих служебных бумажных занятиях и обычном кругу нашего домашнего общества. В то время одним из ежедневных гостей моего дома, уже с давних пор, был майор Степан Васильевич Голенищев-Кутузов, внучатный племянник князя Смоленского, человек средних лет, хорошо образованный, но незначительного ума и способностей и не заключавший в себе ничего замечательного кроме странности преследовавшей его судьбы, о которой стоит упомянуть. По натуре своей, Кутузов был вполне поглощен земными инстинктами, особенно плотоугодием, составлявшим высшую цель и идеал его жизни. Жизнью своей он дорожил больше всего на свете, а затем хорошим обедом. Может быть, он и сделался таким частым нашим гостем потому, что тогда три повара на нашей кухне действительно были мастерами своего дела. Приходя к нам, он первым долгом потихоньку прокрадывался на кухню, чтобы навести справки об обеде и распределить для себя, какого кушанья брать больше, а какого меньше. Состояния у него не было, и все средства его заключались в службе, которая, не смотря на влиятельные связи в Петербурге и знатное родство, шла довольно туго. Особенное покровительство оказывала ему его близкая родственница, камер-фрейлина графиня Тизенгаузен. Он долго служил в гвардии, не слишком успешно и, засидевшись в чипе, пожелал подвинуться и отличиться, для чего перешел служить на Кавказ, где прямо попал в экспедицию и отправился воевать с горцами. Надобно было брать неприятельский аул, вызвали охотников, которых вышло довольно много, особенно юнкеров. Вышел и Кутузов, еще никогда не испытавший воинственности своего духа. Как старшего по чину, его назначили начальником охотников. Начался штурм аула. Сопротивление оказалось сильное, но охотники смело лезли на завалы, многие из них уже перебрались через них; еще немного времени, и аул был бы взят. Вдруг Кутузов ослабел духом, и скомандовал бить отбой. Охотники должны были бросить почти конченное дело и отступить обратно, что конечно ободрило горцев; огонь их усилился, и при отступлении почти все охотники легли лоском, в том числе погибло двести человек юнкеров. После того, разумеется, Кутузову пришлось отказаться от военных подвигов. Он приехал в Тифлис и начал перебиваться по маленьким гражданским должностям, но ему решительно не везло. Сам ли не уживался, или уж такая неудача, только он переменил множество мест. Служил недолго и у меня в управлении. Последней его должностью на Кавказе было место полицеймейстера в Эривани. Потеряв его, а вместе с ним и надежду на новое помещение, он поехал в Петербург под родственное крылышко графини Тизенгаузен, которая и доставила ему место, кажется, смотрителя военного госпиталя в Херсоне, но объявила, что протекция ее с этим кончается, и более она за него хлопотать не станет Кутузов водворился в Херсоне. Чрез несколько месяцев в госпитале оказались беспорядки, назначили ревизию, и однажды утром Кутузова нашли в его спальне мертвым, — он себе перерезал горло бритвой. Такая смерть человека в высшей степени жизнелюбивого чрезвычайно удивила всех знавших его; в ней как бы проявилось возмездие за погибших по причине его охотников: тогда побоялся смерти от руки неприятелей, и за то обстоятельствами жизни приведен к тому, чтобы умереть от собственной руки.