Андрей Фадеев - Воспоминания

Дом Аршакуни стоил более восьмисот тысяч. Аршакуни клал на него все свои средства, не стоял ни за какими тратами на постройку, — и в то же время трясся над копейками на посторонний расход. Когда он ехал на воды в Пятигорск, чрез горы, по военно-грузинской дороге, больной, в летнюю пору, его томила жара, и он стал жаловаться сопровождавшему его фельдшеру на мучившую его нестерпимую жажду, на раздражение горла от пыли: на первой станции он приказал достать себе молока. — доктора предписали ему пить молоко. Фельдшер принес ему стакан молока. Аршакуни схватил стакан, с жадностью поднес к губам и остановился.

— Сколько стоит это молоко?

— Десять копеек — отвечал фельдшер.

— Десять копеек! Один стакан десять копеек! Ты сумасшедший, что ли? Зачем не торговался?

— Я торговался, ничего не хотят уступить.

— Так не надо; зачем взял? Неси обратно, отдай, скажи им, больше трех копеек не дам.

Фельдшер взял стакан и сам выпил молоко, потому что заплатил десять копеек за него из своих денег.

Как объяснить такие несообразные контрасты? Человек бросает без счета, бесшабашно сотни тысяч на пустую прихоть, на непроизводительную игру своей фантазии, и в то же время скаредно отказывает себе в стакане молока для утоления жажды, для успокоения больного горла, из-за десяти копеек! Бывают же такие по истине загадочные фарсы иных человеческих натур.

Аршакуни, помнится, завещания не оставил. Жена его, замужняя сестра и прочие родственники, первым делом между собою перессорились и начали судное дело, продолжающееся до сих пор. Запустелый дом, сшитый на живую нитку, с шатающимися полами, непрочными потолками, грозит опасностью развалиться. Мебель и вещи, наполнявшие его, мало-по-малу растаскиваются, а то, что успеет уцелеть, предназначается к распродаже с публичного торга за бесценок. Так рухнуло прахом минутное величие дома Аршакуни, возбуждавшее в свое время общее любопытство, много толков и пересудов, а еще более издевательств над чудачествами его несообразного хозяина [106].

Однако, эта длинная история отвлекла пеня от моей поездки, к которой давно бы уж пора вернуться.

В Ленкорани, уездный начальник Цветаев возил меня на тамошние горячие воды, в горах, диком месте, дремучем лесу, совершенно без всякого устройства и приспособления для пользования ими, даже без всяких обиталищ, за исключением нескольких шалашей, в одном из коих мы и пообедали. Из Ленкорани я проехал чрез раскольничьи поселения в Сальяны, откуда опять по рыбным ватагам до Шемахинской дороги, затем прямо в Елисаветполь и Еленендорф, где пробыв около недели, возвратился 1-го июня в колонию Елисабетталь. Здесь я застал все мое семейство, переехавшее сюда в ожидании меня, для избежания уже наступивших в Тифлисе сильных жаров. Мы собирались провести это лето в 55-ти верстах от Тифлиса, на Белом ключе, штаб-квартире грузинского гренадерского Великого Князя Константина Николаевича полка, но настоятельному приглашению полкового командира князя Илико Обрелиани, бывшего Елисаветпольского уездного начальника, фаворита князя Воронцова. В Елисабетталь ко мне приехали несколько чиновников по делам, и знакомых — повидаться, в числе их Зальцман, с которым во время его краткого вояжа из города в колонию случилось весьма необыкновенное приключение.

Выехал он из Тифлиса в Елисабетталь верхом, вместе с тамошним немецким пастором, прямою дорогою чрез Коджоры. Спускаясь из Коджор с крутой лесистой горы, густо заросшей деревьями и кустарником, они пробирались гуськом, пастор впереди, а Зальцман шагов на тридцать позади его. Вдруг пастор внезапно остановился и, не произнося ни слова, начал производить руками какие-то таинственные движения, показывая Зальцману на что-то в кустах. Зальцман понял из этой мимики, что пастор желает, чтобы он молчал и не двигался с места; а потому, полагая, что он увидел в кустах какого-нибудь зверя и указывает на него, снял со спины заряженное ружье, которое всегда возил с собою, прицелился по направлению жестов пастора и выстрелил. В то же мгновение пастор как сноп свалился с лошади на землю. Зальцман вообразил, что убил его, страшно перепугался, соскочил с лошади, бросился к пастору: пастор лежал недвижен, безмолвен, без признака жизни. Зальцман тщетно его ворочал, осматривал, ощупывал: раны не видно, а пастор лежит совсем мертвый. Зальцман в ужасе начал взывать по-немецки к Богу: у пастора открылся один глаз — и опять закрылся; немного погодя открылись оба глаза и пастор произнес слабым, умирающим голосом:

— Это вы, Зальцман? Где же медведь?

— Какой медведь?

— Медведь, который бросился на меня?

Зальцман подумал, что пастор сошел с ума, но уже был рад и тому, что он хотя ожил. Наконец, решившись приподняться, пастор дрожащей рукою показал Зальцману на траву, где действительно виднелось вещественное доказательство проходившего там медведя, оставившего свой несомненный сувенир, изобиловавший кизиловыми косточками (медведи страстно любят кизил). Последовали объяснения. Выяснилось, что пастор, заметив этот след, предположил, что медведь сидит тут же, за кустом, и чрезмерно струсив, стал показывать знаками спутнику своему, чтобы он не шевелился, ибо здесь скрывается нечто страшное: а когда раздался ружейный выстрел, пастор счел себя погибшим, в уверенности, что медведь сейчас же на него бросится и растерзает; но вдруг вспомнил, что есть средство спастись от медведя, — отбит только притвориться мертвым, и поспешил это привести в исполнение: свалился с лошади и замер; а когда Зальцман его ворочал, он был уверен, что это его ворочает медведь, и из всех сил старался получше представляться мертвым. Только услышав его отчаянные возгласы над собою, пастор дерзнул сначала посмотреть одним глазом, а потом решился открыть и оба. Таким образом оба путника обоюдно смертельно перепугали друг друга и долго не могли опомниться от постигшего их изумительного казуса. Эта история очень позабавила нас всех. Зальцман рассказывал нам ее хотя и смеясь, но все еще с большим волнением, не успевшим затихнуть после только что пережитого ужаса от такой необычайной проделки пастора.

На Белом ключе я поместился, но просьбе кн. Орбелиани, в его полковом доме, а семейство мое расположилось в нескольких наемных поселянских домах, вблизи один от другого. Климат здесь хороший, воздух чистый, как на всех умеренных возвышенностях, хотя днем, в жаркую пору, иногда и припекает довольно сильно и доходит в тени до 20°, но без духоты, которая тяготит хуже самого жара. Местоположение красивое, по типу местной природы: много леса (пока не вырубили), много гор, не в дальнем расстоянии протекает быстрая, многоводная река Храм, живописно огражденная с обеих сторон высокими скалистыми берегами. В окрестных лесах встречаются развалины старинных укреплений, церквей; из последних одна большая, красивая, особенно хорошо сохранившаяся, под названием «зеленый монастырь», до того обросшая лесной чащей, что видеть ее можно только добравшись к самым стенам ее.