Наталья Боброва - Юрий Богатырев. Чужой среди своих

– На спектакле будет Михаил Горбачев. Поэтому все свободные места будут заняты охраной. Но все равно я сделал вам хорошие билеты.

Горбачев был очень популярен тогда, в 1988 году. А «Тартюфа», кстати, очень редко играли – Александр Калягин уже ушел из МХАТа. В этот раз играла не Анастасия Вертинская, а Елена Проклова, вместо Калягина – Алексей Жарков. И вот мы в театре, у нас оказались прекрасные места. Появился Михаил Сергеевич Горбачев со своей семьей, женой и дочкой, и охраной.

И был совершенно уникальный спектакль, Юра изумительно все сыграл.

В перерыве мы обратили внимание, как живо вел себя Горбачев – разговаривал с публикой, смеялся. Было заметно, что спектакль ему действительно понравился. После спектакля все долго аплодировали. От Горбачева принесли огромную корзину цветов актерам. А на сцене тем временем произошла заминка. Юра вдруг ушел явно недовольный (как потом выяснилось, кто-то его толкнул). Мы вернулись домой, и я стала ему звонить:

– Ты был лучше всех!

– Нет, ты действительно так считаешь?

– Конечно. А знаешь, я заметила, что ты ушел со сцены обидевшись.

– Правда?

Ему надо было все время говорить, что он гениальный артист и художник. Чтобы ему было приятно на душе. Я не думаю, что он был сильно избалован вниманием публики. Его творчество все-таки было очень камерным, и его популярность была скорее элитарной. Я не люблю это слово, но все-таки оно сюда подходит…

Сейчас многие не знают, кто такой Юрий Богатырев. Может, потому, что он не пел и не танцевал на экране? Хотя он играл и в комедийных фильмах, но все равно это воспринималось как классика.

…В январе он зашел ко мне с товарищем… Я не особенная хозяйка, просто хотела его как следует накормить, зная, что дома он ест одни сосиски или пельмени, потому что живет один. У Юрочки был всегда хороший аппетит. Спустилась в магазин, купила какие-то отбивные, приготовила… Он с удовольствием ел и, как всегда, нахваливал: «Ой, как вкусно!»

Потом я подала чай. Я очень люблю сладкое и поставила на стол подаренную кем-то банку с клубничным вареньем. И он щедро намазал себе на бутерброд варенье. Мне вдруг стало жалко, говорю:

– Подожди. Я тебе дам другое варенье.

А он в ответ:

– А ты любишь это? Ну, на, возьми его!

И я вдруг почувствовала себя жадиной, которой стало жалко прекрасного варенья для прекрасного человека…

Когда мы с ним познакомились, он был весьма изящен. А в последнее время сильно располнел. У меня сложилось впечатление, что у него ожирение сердца. У него развилось повышенное давление, нарушился обмен веществ. Я бы не сказала, что он много ел. Но бросалась в глаза нездоровая полнота. Он воспринимал мое беспокойство настороженно, недоверчиво и вообще не хотел на эту тему разговаривать.

Той зимой он уехал в Ленинград сниматься, причем больной, простуженный: барахлили легкие, скакало давление. Он отснялся, вернулся…

И вот за три дня до роковой даты мы полночи разговаривали по телефону. Говорили о том, как нам тяжело жить… И зачем вообще человеку дается жизнь – на счастье или на страдание?.. Вот страдание – это была его тема… И моя тоже.

Мы хорошо понимали друг друга. Мне кажется, именно этим я и привлекала его.

Несмотря на то что я человек с юмором и очень жизнестойкий, по сути своей я тоже очень «страдательный» человек. Я родилась такой – меня очень многое волновало и мучило в этой жизни. И он таким же родился. И мы во время наших бесед превращались в неких садомазохистов – получали удовольствие от этих разговоров.

Мы как бы рассуждали: «Я страдаю – значит, я живу. Я страдаю – это мое личное, мое родное, мои страдания. Это Господь Бог послал мне их. А какие-то дураки ходят на улицах, бегут куда-то, суетятся, что-то покупают. Они не страдают, ничем не интересуются и сами неинтересны…»

Я могла поделиться с ним очень многим личным. Только ему могла сказать: «Ты знаешь, у меня депрессия, мне плохо…»

Ведь никто не понимает, что такое депрессия. Все думают, это плохое настроение. А это болезнь – когда человек не владеет собой. Это как грипп, как насморк, с которым нельзя что-то сделать. Это такое состояние, когда все давит и жить не хочется.

А Юре я могла спокойно сказать: «Я себя плохо чувствую, у меня депрессия». У меня действительно это случалось после того, как ушла из жизни моя мама. Мы с ней были большие друзья. Мне кажется, и сейчас мы с ней как-то связаны. Какие-то невидимые нити меня связывают сейчас и с ней, и с Юрой. Я очень часто вижу сны о них…

В те роковые дни, помню, я болела – у меня был сильный грипп. И я ему жаловалась на то, какая я несчастная, какая у меня депрессуха (так мы называли депрессию), как мне ничего не мило… И он пытался меня вывести из этого состояния – как раньше, когда в таких случаях звонил и говорил: «Давай поговорим – может, тебе легче станет». Или приезжал ко мне домой, заставлял одеваться, и мы шли гулять вокруг дома.

Обычно говорил: «Пойдем, я тебя выгуляю». И мы шли по Пушкинской улице. Он меня «выгуливал» вокруг нашего квартала. Но обычно ничего не помогало, и я просила Юру уйти, понимая, что я должна сама выйти из этого состояния, что мне лучше побыть одной.

Мне кажется, что он сам тоже иногда входил в такое состояние.

В тот раз он мне рассказал, как тяжело ему было в Ленинграде, как тяжело ему и здесь, в Москве. Он ведь тогда болел. В наш последний вечер мы снова говорили о театре. Он жаловался:

– Не могу больше! Все! Уйду! Они меня измучили! У меня бюллетень, но я все равно репетирую. Больше не буду! Ухожу!

Он серьезно хотел уходить из МХАТа, и я его уговаривала:

– Не смей этого делать – ты уйдешь из театра и все потеряешь… Театр тебя держит…

И снова он не мог принять решение. И снова я уговаривала его остаться.

Я не хотела, чтобы он уходил из МХАТа. Мне казалось, что для него тогда останется только кино, а кино мне не очень нравилось… Именно театр придавал романтичность всей нашей дружбе. Мы воспринимали его как праздник. Потом, театр – это все-таки коллектив, здесь не испытываешь такого одиночества, как в кино.

Но понимала: что-то не складывается у него в театре, что-то не так. Может, кто-то его уговаривал уйти, может, были какие-то конкретные предложения… Не знаю…

А в этот раз я предложила:

– Давай поговорим завтра…

Честно говоря, я чувствовала усталость от этих разговоров об уходе. В тот раз я была плохим собеседником…

И помню, еще спросила:

– У тебя дома кто-то есть?

Я ведь знала всех его друзей и соседей, включая милиционера Аркадия…

Кстати, когда у него появились приятели, с которыми он пил, я как-то от него отошла. И он переживал, что мы не общаемся, как прежде, и он мне даже это высказывал. Но я человек непьющий. Я не люблю даже смотреть на выпивших людей – у меня это вызывает аллергию. Поэтому я чувствовала, что его загубят приятели, которые вертелись около него с бутылками. Он же жил один…