Джек Мэтлок - Смерть империи

День склонялся к вечеру, так что мы уселись в большой столовой Спасо—Хауз за столом, удобным для ведения записей.

Гости сразу заговорили о деле. Правда ли, что Буш и Горбачев заключили сделку, как гласит молва? Глаза всех были устремлены на меня, но в данном случае я с охотой шел на пристрастный допрос, поскольку мог сообщить добрые вести.

— Есть многое, о чем вам стоит беспокоиться, — сказал я, — но только не об этом. Ответ один: нет, категорически нет. Не было никакой сделки и не будет.

Убедить гостей было сложно. Их волнение было прямо–таки осязаемым.

— А что будет в Мальте? — поинтересовался один из них.

— Точно не знаю, но жду полезной дискуссии — по контролю за вооружениями, по Восточной Европе, нашим будущим экономическим отношениям. Зато точно знаю: чего не будет, так это перемен в нашей политике отказа признать советский захват прибалтийских государств.

— А что, если Горбачев потребует этого как плату за разрешение Восточной Европе идти своей дорогой?

— Президент Буш на это не пойдет Только я не думаю, что Горбачев потребует. Он достаточно долго имеет с нами дело, чтобы понимать, что это бесполезно. И потом, чем он способен подтвердить свою угрозу пойти на вмешательство в Восточной Европе? Применить силу ему никак нельзя — и это понимают едва ли не все.

Затем разговор перешел на перспективы экономической помощи, и здесь слова мои были менее успокоительными. Я указал, что бюджетный дефицит США, вероятно, будет препятствовать широкомасштабной помощи, даже если советское правительство позволит ее — в чем далеко нет уверенности. Лучше, заметил я собеседникам, стоять на более твердой почве и исходить из того, что иностранная помощь, даже при самых благоприятных условиях, будет ограниченной и что основные ресурсы для осуществления любой выбранной ими политики следует изыскивать внутри своих стран.

Когда встреча закончилась, я не был уверен, что гости ушли убежденными в невозможности какой бы то ни было сделки между США и СССР, но вскоре события подтвердили сказанное мною.

Стремление Прибалтики к независимости служило частой темой множества разговоров, самый показательный из которых имел место с Александром Яковлевым в октябре, во время пребывания в Москве Збигнева Бжезинского. Мы задали несколько вопросов относительно Восточной Европы, и Яковлев уверил нас, что Советский Союз ни при каких обстоятельствах не применит силу, если ее страны покончат с коммунистическим правлением, что было точным повторением уже услышанного нами от Шеварднадзе.

Затем Бжезинский спросил, что произойдет, если о своей независимости объявят прибалтийские государства. Без промедления Яковлев ответил: «Это станет концом перестройки». И следом он заговорил о том, что прибалтам следует пять–шесть лет испытать новую федерацию и посмотреть, не подойдет ли она им. Они могут обладать, добавил он, «политическим и экономическим суверенитетом». Разъяснять, почему независимость Прибалтики будет концом перестройки, Яковлев не стал, но, насколько мы его поняли, имел в виду, что консервативные силы возьмут верх, если прибалты настоят на отделении.

Евгений Примаков, с которым я встретился несколько недель спустя, держался другой линии. Специалист по Ближнему Востоку, он оставил кресло директора Института мировой экономики и международных отношений (на этом посту Примаков заменил Яковлева) и стал председателем Совета Союза нового Верховного Совета, должность, примерно соответствующая нашему спикеру Палаты представителей. Примаков считал, что экономическая автономия, предоставленная трем прибалтийским государствам с 1 января 1990 года, окажет целительное воздействие. Прибалты убедятся, полагал он, что без остального союза у них ничего не выйдет, это осознание приведет их в чувство и крики об отделении утихнут.

Большинству советских людей было трудно понять, что даже если в результате независимости экономике прибалтийских стран придется туго (предположение далеко не безусловное), отношение прибалтов к независимости вряд ли изменится. Трудно было им также уловить, что национальная независимость не обязательно влечет за собой разрыв установившихся торговых связей или взведение барьеров на пути передвижений людей. Причина подобного непонимания ясна: десятки лет Советский Союз жил за железным занавесом, который препятствовал выезду в окружающий мир, равно как и всякой торговле, официально не осуществлявшейся Министерством внешней торговли. Многие политические руководители, которым полагалось разбираться в этом лучше, воображали, что независимость синоним изоляции.

Частично из–за таких неверных представлений большинство русских не симпатизировало целям прибалтов, а тем более населению Средней Азии, поскольку они считали — неправильно, — что высокий жизненный уровень Прибалтики свидетельствует: прибалты получали из союзного бюджета больше, чем была их доля ресурсов и вложений.

Демократические силы, начавшие организовываться в России в 1989 году, тем не менее, считали иначе и пытались выработать общие цели с прибалтами, И пусть большинство предпочитали демократическую федерацию или конфедерацию распаду Советского Союза, они понимали: демократия несовместима с удерживанием прибалтийских государств против их воли.

К тому времени, когда 1 декабря президент Буш прибыл на Мальту на давно намечавшуюся встречу с Горбачевым, он в конце концов убедился, что может и должен поддержать перестройку, Озадаченный критикой в американской прессе, обвинявшей его в отсутствии инициативы, кругозора и руководящей воли, президент вознамерился изменить представление общественности о себе, выступив с серией предложений, направленных на улучшение отношений. Многие из них относились к сфере экономики.

Аппарат президента опасался, как бы Горбачев не воспользовался встречей для достижения пропагандистских преимуществ, выдвинув какие–нибудь широкомасштабные предложения, однако я считал эти опасения напрасными. Мы неоднократно предупреждали Советский Союз избегать таких сюрпризов, как в Рейкьявике, и они нас в том заверили. Я им верил, поскольку считал, что интересы Горбачева диктуют ему стремление к договоренности с нами, а не препирательство ради крикливого одобрения толпы. Горбачев, по мнению Запада, прекрасно обходился и без ввязывания в пропагандистские игры. В самом деле, в большей популярности Горбачев не нуждался, ему было нужно конкретное американское сотрудничество для достижении тех целей, какие он наметил.

Буш надеялся на пакет крупных предложений, который он мог бы выложить перед Горбачевым, но его аппарат как правило приводил вашингтонский межведомственный процесс к наименьшему значению общего знаменателя, что привело к тому, что представлен был список мер, устраняющих барьеры времен холодной войны для торговли. Большинство их вполне можно было предложить шестью или восемью месяцами раньше — да и следовало предложить. Тем не менее, радовало, что мы наконец–то продвинулись в том, чтобы дать простор более активным экономическим отношениям.