Джек Мэтлок - Смерть империи

Четыре–пять лет назад советскую общественность убеждали, что Соединенные Штаты разместили ракеты в Европе, с тем чтобы получить возможность нанести ядерный удар по Советскому Союзу, но в 1989 году атмосфера стала совсем иной.

Горбачев не ожидал, что Варшавский Договор распадется столь быстро, однако его внутренняя политика предоставляла ему поразительную свободу действий в этом плане. Он мудро решил обратить необходимость в добродетель и с пониманием — даже с благосклонностью — принял выбор, сделанный поляками, чехами, словаками и венграми.

————

Другое дело — Германия. Советская общественность в большинстве своем могла равнодушно взирать на творящееся в восточно- и центрально–европейских странах, но Германия — это особая статья. Для советских людей — и в особенности для военных — раздел Германии был самым очевидным доказательством победы во Второй мировой войне, и в тоже время самой ощутимой гарантией, что Германия никогда более не сможет угрожать Советскому Союзу или России.

Горбачев был способен с легкостью воспринять «реформированного коммуниста» в Восточном Берлине и — с большим трудом — даже некоммунистическое правительство там, до тех пор пока неприкосновенной оставалась Германская Демократическая Республика. Осенью 1989 года иллюзия, что подобное может длиться, по крайней мере, еще лет десять, облегчила Москве принятие происходивших тогда быстрых перемен. Вопрос германского единства переносился ка будущее, лучше, с точки зрения Горбачева, на время вахты кого–нибудь другого.

Збигнев Бжезинский, прибывший в Москву в октябре, потряс аудиторию советской Дипломатической академии, когда заметил, что разделенная Германия способна существовать в разделенной Европе, но никоим образом в объединенной Европе. Если Советам нужен «общеевропейский дом», им скоро придется решать вопрос о единстве Германии. Присутствовавшие в зале профессионалы от внешней политики вели себя так, будто подобная мысль никогда не приходила им в голову. А если и приходила, то они всеми силами ее подавляли.

Только к самому концу года советские руководители поняли истину, содержавшуюся в замечании Бжезинского. В начале декабря, сразу после нашего возвращения с саммита на Мальте, я обсуждал с Шеварднадзе положение в Восточной Европе. Он повторял: чтобы ни случилось, сила применена не будет — и, похоже, был удовлетворен развитием событий в северной связке, Он также предсказал скорые реформы в Болгарии, но выразил пессимизм в отношении Румынии, поскольку Николае Чаушеску прибег к репрессиям, а не к реформам. Обратившись же к Восточной Германии, Шеварднадзе сообщил, что на него произвела большое впечатление приверженность ее новых руководителей своей «государственности». Другими словами, объединение Германии немного подождет.

Всего несколько недель прошло, и творцы советской политики стали постигать ужасную истину: они стоят лицом к лицу с неудержимым напором германского единства. Ноябрьская брешь в Берлинской стене и открытие границы ГДР с Западной Германией вызвали такой поток эмиграции, что никто уже не верил в жизнеспособность отделенной Восточной Германии с открытыми границами. Перед самым Новым годом я встретился с Валентином Фалиным, тогдашним главой Международного отдела Коммунистической партии и «дуайеном» советских германистов, «Мы надеялись, что объединение Германии станет вопросом будущего, — заметил он, — но теперь ясно, что решать его нам». [58] Встреча автора с Валентином Фалиным 21 декабря 1989 г.

Так оно и было: из того, с чем Горбачев столкнулся в 1990 году, эта проблема стала одной из деликатнейших.

После Германии самым болезненным событием в некогда советском блоке для Коммунистической партии и КГБ явилась кровавая революция, произошедшая в Румынии в конце года. Насилие, направленное против Чаушеску, его семьи и сотрудников ненавистной тайной полиции «Секуритат», широко освещалось в советской прессе, и телевидение не оберегало своих зрителей от жестоких сцен, Однако, когда силы, противостоявшие Чаушеску, призвали себе на подмогу советскую интервенцию, Москва ответила отказом, давая понять, что дни военных интервенций в Восточной Европе — даже в условиях, которые Запад мог бы счесть терпимыми, — миновали.

Для многих советских официальных лиц Румыния была потрясением. Впрочем, урок был двойственным. Реформаторы доказывали, что Румыния показала, что может случиться, если строй будет сопротивляться переменам, А КГБ и партийные консерваторы уяснили, что в антикоммунистических революциях тайные агенты и партийные боссы чаще всего кончают жизнь на фонарных столбах.

Общественное требование реформ усиливалось в сочетании с расширением свободы печати. «Московские новости», до той поры незаметный пропагандистский листок, при Егоре Яковлеве стал органом оппозиционных сил со всей страны. «Огонек» Виталия Коротича описывал ужасные преступления Сталина и доказывал расточительность оборонных затрат. «Литературная газета» Федора Бурлацкого публиковала вдумчивые статьи, раскрывавшие грубые внешнеполитические просчеты прошлого и нарушения прав человека. Сергей Залыгин поместил в «Новом мире» серию статей, рассказывающих об экологическом варварстве, и начал печатать Солженицына впервые со времени высылки последнего в начале 70–х годов. Иван Лаптев превратил «Известия» в респектабельную, объективную газету, довольно полно информировавшую читателей о происходящем в стране и сделавшую особый упор на частное фермерство и предпринимательство.

Но и эти редакторы не были действительно свободны; наиболее отважные из них вели постоянные баталии с Идеологическим отделом партии. За прегрешения, считавшиеся особенно серьезными, их вызывал к себе Вадим Медведев, кому перешел идеологический портфель от Александра Яковлева, а порой и сам Горбачев распекал их, после чего большинство редакторов делались осмотрительными на один–два номера, а затем возвращались к излюбленным темам. Нажим со стороны партии заставлял редакторов ходить по острию ножа, однако никого не увольняли.

Коротич постепенно пришел к выводу, что Горбачев время от времени кричал на них, дабы показать Лигачеву, Язову и Крючкову, какую он задал им острастку хотя сам в действительности не ждал, что они переменятся, — предположение это косвенно подтвердил Лигачев, когда заметил в своих мемуарах, что он никак не мог понять, каким образом удавалось Коротичу, не раздававшему обещания «исправиться», продолжать копаться все в той же грязи, за какую его отчитывали. Зато другим Горбачев грозил не на шутку — и все сильнее.